Евгений Кулькин - Полоса отчуждения

Он ждал.

Ждал звонка Подруги Жены.

Ждал с одним-единственным вопросом: как ее, в конечном счете, зовут?

С кем он, собственно говоря, так невинно согрешил?

Может быть, ее величают Евой?

И тогда он поменяет имя Максим на Адам.

Но ее телефон упорно ответствовал тишиной.

Не каким-то таким дежурным словосочетанием, что «абонент занят» или находится вне зоны действия сети.

А тут была тишина.

Вернее, безмолвие.

Даже ничего на фоне его не потрескивало.

Видимо, Подруга Жены не соврала, что все произошло накануне их отъезда из города.

Его уже стали преследовать глюки.

Один из них чуть не вымел его из машины на ходу.

Сейчас же, ему показалось, Подруга Жены села в троллейбус.

Он преследовал его до самой конечной остановки.

Пока не убедился, что похожих на Подругу Жены в троллейбусе не было.

Второй раз у гостиницы «Волгоград» он услышал ее голос.

Кинулся догонять, когда она вошла в холл, даже забыв закрыть машину.

А когда убедился, что это была не она, не обнаружил солнцезащитных очков и мобильного телефона.

И тогда его стала есть безнадега.

Он подошел к какому-то незнакомому таксеру и спросил:

– Вот я мобил потерял, могу ли я этим же номером зарядить другой телефон?

– Легко, – сказал парень.

И Максим опрометью кинулся покупать себе новый мобил.

Тут же набрал номер Подруги Жены.

И опять услышал тишину.

И вдруг раздался звонок.

Он судорожно стал искать кнопку включения.

– Алло! – закричал.

В трубке что-то заскворчало, видимо, говорили из кухни.

Потом возник голос жены:

– Ну что ты не звонишь? Я вся истосковалась.

– Телефон у меня украли, – мрачно ответил он. – Пока новый покупал…

– Дождя сегодня не будет, – вдруг с оптимизмом зарядила она следующую свою фразу. – Поэтому приезжай пораньше. – Она опять что-то помешала, видимо, на сковородке, и добавила: – Погрустим вместе.

Он долго размышлял на темы, далекие от того, что могло привести к пониманию.

И часто их пережигал отчаянный, как вопль перед смертью, вопрос: зачем?

Зачем ей нужно было быть подругой жены?

Зачем исчезнуть так вероломно и предвзято?

Зачем совратить монаха, тем более священника?

Зачем, наконец, сотворить это бесподобное с ним?..

А что, собственно, с ним случилось?

Разве то, что он стал таким, как все.

Хотя раньше он не ощущал в себе какой-то иной, отличной от других, особенности.

Просто присутствовала некая дебелеватость. Это как бы сопровождение его почти женской, но вместе с тем по-мужски крепкой красивости.

Особенно взор всех останавливали его вскипевшие кудрявостью волосы.

И вот с этим клеймом броскости ему жилось как-то неуютно.

Создавалось впечатление, что он являет собой ярлык, который кто-то ставит на залежавшийся товар.

Если там, в «Леспромхозе», где пуганность девок не воспринималась всерьез, а смелость парней исчислялась количеством совращенных ими жен, он был забит и затюркан, то тут, наверно, все было в обратном порядке. Здесь бабы овладевали мужиками, но таким образом, чтобы это выглядело сомлением перед муженастойчивостью.

Браки там заключались не на небесах или в другом недосягаемом, но вместе с тем доступном месте, а в сельсовете. Часто без свидетелей и какого-либо торжества.

Вот двое шли на работу.

И вдруг кто-то из них предлагал: «Давай поженимся?»

И через пять минут они уже осваивали лесосеку супругами.

Но если другие, идущие им вслед, произносили «Давай подженимся», то это приобретало иной смысл и толк. Тут роль небес играли ближайшие кусты, а то и высокая трава.

Замужних или женатых, как правильно квалифицировать, и поджененных было где-то поровну.

Нередко «подженение» кончалось сельсоветской формальностью.

Это когда пузо у женщины назревало настолько, что требовало особого признания, если правильно будет выразиться, грядущего звания этой бабы. Коли ее в это время «осельсоветничали», то прозывали такую «роженица».

То есть раньше времени позволившая себе принимать кустотерапию.

Ее же подругу по осеменению, которую никто не собирался вгонять в оглобли закона, величали «ветреницей». И хотя все знали, от кого ребенок, в один голос говорили, что ей это ветром надуло.

Тех же, кто не принимал участие ни в первом, ни во втором опыте, называли «резвилками».

Но это до определенного возраста. Который почему-то обрывался не на круглой цифре.

«Резвилками» были до двадцати шести лет.

А дальше они переходили в разряд «ждалок».

Ну тех, кто ждут у моря погоды.

Но поскольку моря близко не было, его заменяла тайга. Потому и говорилось: «Ждут, когда в тайге рак свистнет».

«Ждалки» вели себя смирно.

Постепенно нагуливали возраст и неожиданно для себя становились бабками.

Хотя по возрасту они до такого звания явно не дотягивали.

Бабки тоже делились на две категории – бабки-скорохватки и бабки-понурки.

Но тут объяснять ничего не надо.

Так Вера, когда ее взял замуж Максим, была бабкой-понуркой.

Хотя о ней говорили, что она себе на уме, а чертям на забаву.

И это все недавно выдал покойный Топчий.

Парни в «Леспромхозе» тоже подразделялись на три категории.

Первых звали «ухали».

Не «ухари», а именно «ухали».

Почему таких величали, доподлинно признать никто не мог.

Может, оттого что, рубя лес, они ухали.

А может, еще по какой причине, тайга не знает.

Вторых звали «махари».

Ну тут и переводить не надо.

Это те, что то и делали, что давали маху.

Сюда входят всякого рода разведенцы и покинутцы.

И третьими значились «милоброды».

Это те, что шлялись по чужим бабам и вообще искали, где что плохо лежит. Максим ни к какой из таких когорт не принадлежал.

И не потому что ладил жизнь особняком.

А оттого что не успел внутри себя сформировать какое-то кредо. Девки на него засматривались, но не до той степени, чтобы сглазить.

Женщины постарше говорили: «Вот кому-то оклунок достанется!»

Оклунком в «Леспромхозе» звали мешок, наполненный до половины. И вот той половины, которой, как все считали, не хватало, была недалекость Максима, граничащая с наивностью.

Поэтому Вера была у него первой женщиной.

А первой любви, зачатки которой возникают в школе, он так и не испытал. И больше оттого что был упорным неуспевальщиком и пересданцем.

В школе над ним только смеялись, и не более того.

Однако Максим зрел.

Но, в отличие от медведя-шатуна, знал, что тайга не беспредельна.

Сейчас же он впервые в жизни поперхнулся чувством.

И получилось это так чудовищно нелепо. Без чего-то того, о чем можно было горевать без подвоха.

Если Подруга Жены впрямь его до сумасшествия любила, то почему сгинула вместе со своим монахом, который, как показала практика, и при ней не потерял своего прежнего статуса?