Евгений Кулькин - Полоса отчуждения

О той старухе, к какой он возил когда-то Подругу Жены и которая ее штанность восприняла как беса, которого та привела с собой, он вспомнил внезапно.

И тут же помчался к ней.

– Ну что, бензин вышел, а ход остался? – спросила гадалка, разом напомнив, что когда-то выручила его горючим.

Увидел он и тот велосипед, который многие дни возил в багажнике.

– Знаю, чего маешься, – сказала старуха. – Была у меня твоя красавица. Чтобы приворот я ей на тебя составила.

– Ну и что? – спросил он.

– Карта не легла, и плетка ветви раскидала.

Эту нагайку с некими косичками он видел.

Ею надо было ударить по столу.

Если косички в одну струну вытянутся – все дело на мази и Бога не надо просить.

А коли они вразнотык окажутся, то – порожностью пустоту черпать будешь.

Но его до одержимости доводил вопрос: как все же звали Подругу Жены?

Ради хотя бы того, чтобы помянуть ее в той же церкви.

– А этого она мне, милок, не сказала. «Гадай, – говорит, – на вихорок», – и прядь волос вот этими ножницами отпудила.

И показала ему этот «вихорок».

Был он перевязан суровой ниткой.

– Мне можно его взять с собой? – по-щенячьи спросил Максим, принюхиваясь к тому, что осталось ему на память от Подруги Жены.

– По ритуалу, – сказала бабка, – волосы должны быть сожжены.

И она бросила прядь в огонь.

Печка отрыгнула свежим пламенем и сразу стала гаснуть.

– Невеселой ей выдается судьба, – сказала старуха. – Бегливой.

– Как это понять? – спросил Максим.

– Беда будет гнать ее от порога до тына и наоборот.

– От кого? – спросил он с притаем.

– От… – она запнулась и потом как бы поназидала: – Ведь дети все от Бога. Но чтобы понять это, надо почувствовать в себе святость.

Первое, что ему захотелось, когда он покинул гадалку, это напиться.

Но водка ему не шла. Вино не лезло.

А на пиво и глаза не смотрели.

Потому он купил бутылку спрайта.

И – прямо из горла – выпил до единой бульбушки.

И только тут обнаружил в себе озноб.

Но не только души.

Достал из аптечки градусник.

Он показал – сорок.

Как-то один из седоков ему сказал: «Над идеей не надо смеяться. Это оставить надо на тот момент, если она окажется несостоятельной, а то и вовсе глупой».

Так вот идея писать самому себе возникла у Максима в пору когда он вдруг понял, что стремительно меняется даже в собственных глазах, иной раз теряя больше, чем находя.

Постижение же этого, что его окружало и сперва им воспринималось с долей растерянности, сейчас закрепилось, как неизбежность. С которой не только надо мириться, но и воспринять, как тайну грядущего.

Тем более от кого-то из маститых литераторов он услышал такое: «Писать – это значит разговаривать с самим собой».

И ему стало приятно, что эта форма общения с самим собой не выдумана им, а просто взята, как говорится, на вооружение.

И он начал.

Дорогой Максим!

Когда ты прочтешь это письмо, то поймешь, что основная функция его в том, чтобы зафиксировать четко организованные параметры, какими можно измерять чувства других, ревниво сравнивая их со своими собственными.

Свою наивность я терял быстрее, чем того требовали обстоятельства. От того неотесанца, каким я был в «Леспромхозе», нельзя сказать, что не осталось ни следа. Но все погрузилось в плоскость условности.

Когда я уезжал, то многие говорили, что город мне обломает рога.

Но он утяжелил душу.

За счет лукавства и скверноповедения.

И первой, кто, как у нас говорят, сбила меня с панталыку, была Подруга Жены.

Написал про «панталык». А сам понятия не имею, что это такое.

Вот я какой еще дремучий!

А что Вера?

У нее такой вид, словно она постоянно позирует невидимому художнику. То у нее на лице появляются испуг и благоговение, то озабоченность, словно она собирается предпринять путешествие в будущее. А жизнь в эту пору имеет просто символическое значение.

Иной же раз она так вкрадчива, словно ее оставили земные силы, а хрупкие стороны жизни имеют только символическое значение. Вот, собственно, коротко о том, что из себя представляем мы – я и Вера. Как же все сложится впредь, я сообщу в других письмах к самому себе, которые, надеюсь, через много лет ты прочитаешь с большим почтением, чем то, с каким я ним (вернее, к ним, – оно же одно) сейчас.

Не отрекайся от благ, а невзгоды всегда придут им на смену.

Твой (нынешний) Максим.

Иван Доронин ошеломил Максима своим появлением почти так. как в свое время Топчий.

Бородой почти закрыл боковушку окна и спросил:

– Браток! По Сталинграду покатаешь?

А Максим ему в ответ:

– Садись, земеля! – И только тот угнездился рядом, укорил: – Овес не жуешь, а своих не узнаешь.

Иван аж дернулся.

Это его поговоркой пальнул Максим.

– Ты?! – вскричал он, турсуча его руку.

– Мы тут теперь живем, – подтвердил Максим.

– Как Вераха? – спросил Доронин.

– Как в пасеке, в меду глазики, – ответил он.

И это была его, доронинская шутка.

И Максим вдруг спросил:

– А где ты остановился?

– Да нигде еще. Решил сначала город глянуть. Везде побывал, а тут ни разу не пришлось.

– Постой! – остановил его Максим. – А про какой город-герой ты нам, ребятишкам, рассказывал?

– Про Севастополь. Там я пятилетку за шесть годов освоил.

– Чего так долго?

– Сроки такие были. Причем забрали нас, двадцатидевятников, когда мы уже десять и десять сплюсовали.

– С двадцати брали? – удивился Максим.

– Да, так вот, в связи с войной, что ли, случилось.

Ивану далеко за семьдесят, а выглядит он не более как на шестьдесят.

Волосом весь жуково-черный.

Только в бороде кое-где появились сивинки.

Доронина сроду никто не величал по отчеству.

А называли его Ванюхой или, на французский манер, Ив Аном.

Так его как-то повеличал один заика.

Это еще не на памяти Максима. Но, рассказывают, заявился Доронин с флота, долго клешами улицы не подметал, а решил организовать при «Леспромхозе» коммуну. И название флотское дал «SOS», что в переводе означает «Спасите наши души».

И в месте, что им было отведено, срубил первым делом часовню, на куполе которой вместо креста был взгроможден якорь.

Распорядок жизни в коммуне, куда, кстати, принимали только мужчин, был такой – пять безвылазных дней, как шутили, за забором, а два дня за плетнем. Законы в «SOS» были жесткими.

Ни пить, ни курить никому не позволялось.

Для нарушителей полагалась кара – в зависимости от содеянного – «клетка позора» и «яма благовоспитания».

Еще была «доска покаяния», где каждый мог прилюдно признаться в своих грехах.