Александр Лепещенко - Монополия

Все вроде нормализуется, но тем не менее читателя мучит вопрос: что же, в конце концов, хотел сказать автор? Зло – всегда зло, а добро – всегда добро? Вряд ли: слишком просто. Зло, конечно, не может обернуться благом. Так могли думать только Мефистофель у Гете и вслед за ним Воланд у М. А. Булгакова. Кстати, Фонарёв, выйдя однажды из кошмарного сна, почуял неуловимый запах серы, то есть запах сатаны. С добром сложнее: оно не всегда готово ощутить свою силу в нужный момент. Что же касается истины, вопрос с ней осложняется еще на порядок. Оказывается, зло не в дудках; просто их, как учил Фонарёва старик Нилыч, надо делать из черного камыша, то есть доброго материала, ибо белый растёт «из уст подводного демона», который издает чарующе-гибельный звук.

Уже понятно, что повествование А. Лепещенко насыщено символическими образами. И не о камышовых дудках или свистелках идет речь, но о том дыхании, дающем человеку жизнь и формирующем душу, производном духа – либо Духа Божия, либо духа нечистого. Умение отличать одно от другого – уже не чья-то привилегия, «монополия» или каприз, поставленный выше закона, а задача каждого живущего на Земле.

Кстати, в оформлении обложки использовано выдающееся полотно художника Бориса Григорьева «Крестьяне, играющие на дудках». Их серьезные лица с лучистыми глазами и натруженные руки дают, конечно, свет и добро. И это закономерно: наряду с танатологическими ассоциациями универсалии звукового ряда порождают противоположные: издавать звук – творить, создавать, порождать жизнь, оживлять и воскрешать, то есть пребывать в вечности.

По нарастающей увеличиваются страхи персонажей, но также по нарастающей, хотя и исподволь, упрямыми ростками пробивается сквозь плотную кору будней вечное животворящее начало. Да, мрачная символика способна набросить на ясное «дневное» сознание покров безысходности, придать недопустимому видимость обязательного, надеть на ясное и очевидное «маску» излишней усложненности. Истинное же благо не требует символической зашифрованности. Так, к преодолевшему ночную муть герою «вкрадчиво» приходит эсэмэска от жены. Информируя об игре сына в волейбол, она как бы некстати (а на самом деле весьма кстати) пишет: «Знаешь, вспомнила, как впервые руки мои ты, иступлённый, гладил…». И эта фраза уводит воспоминания в далекую реальность, пахнущую лесной мятой. В ауре любви появляется свекровь Маруси, мать Дмитрия, «в голубино-голубом пальто» – красивая, статная женщина со смеющимися глазами. По-доброму звучит и концовка произведения. Слова прооперированного Фонарёва о том, что его «точно» любит Бог, словно многократно усиливают автомобильные гудки проезжающих мимо окон палаты товарищей-таксистов. «Приветствуют, значит». – «Ага, как Мальчиша-Кибальчиша…»

Можно сказать, что действие повести разворачивается в конкретно историческом времени, но в контексте вечности. Подобно тому, как вечное не уходит из сознания и подсознания героев, временнОе и врЕменное встречается на каждом шагу. Волгоградский читатель будет постоянно «натыкаться» на хорошо знакомые названия улиц, магазинов, районов города (площади Чекистов и Ленина, магазины «Современник», «Пятерочка», «Ашан», район Тулака и т. п.). Разве нельзя было обойтись без подобной конкретики? По-видимому, нет, так как А. Лепещенко, говоря по-пушкински, представляет вечное начало бытия «домашним образом». Жизнь обычных «маленьких» людей должна войти в привычную колею, но для этого требуется и умение приспособиться к обстоятельствам, и способность изменить их (хотя бы частично); необходимы риск и, главное, чистота помыслов. Эти качества героев, конечно, не смогут уничтожить общую несправедливость миропорядка – неумирающую мечту человечества, но они издали и косвенно отодвигают Апокалипсис.

Отмеченные характеристики повествовательной манеры А. Лепещенко переносимы и на его рассказы, которым, как и повести, предпослан эпиграф, на этот раз из И. Бунина: «Не всё ли равно, про кого говорить? Заслуживает того каждый из живших на земле».

С этой точки зрения бунинский завет реализован максимально полно. Внимание А. Лепещенко привлекли люди из разных социальных слоев, люди разных профессий, национальностей, мировоззренческих и нравственных позиций. Это и своеобразная «двоица» – режиссер и актер в состоянии дружбы-вражды («Неплохо, нормально, прекрасно»); и журналист, написавший правду о наркомане и тем самым добровольно накинувший на себя аркан ненависти близких («Аркан»); некая Елена Сергеевна, нашедшая нужные слова для несправедливо обиженной дочери, но сама по сугубо личным мотивам уволившая молоденькую воспитательницу («Штучка»); даже бывший зек, поджегший барак с людьми («Большая Берта»), и киллер-профессионал («Джавад»). Появляются и упившийся до смерти бомж («Дикобраз»), и общающаяся с иным миром Софья Васильевна Желтушка («Голос»); выступает и сам посланец того же мира – он, «серенький, как перепел» («Курьер»), а тату-мастер с библейским именем Иоанн набивает на девичьем предплечье портрет Исинбаевой («Елена Прекрасная») и т. п. Впрочем, рассказы надо читать, а не пересказывать.

Читать же их особенно интересно, так как по некоторым признакам они тяготеют к небольшим новеллам. И вот почему. В принципе новелла – это та же повествовательная форма, что и русские повесть и рассказ. Но в ней всегда есть элемент внезапности, эффект нетрадиционной концовки. У читателя же нередко возникает чувство легкого недоумения: он в раздумье и не может прийти к однозначной оценке описанной ситуации.

Пример: рассказ «Вероятность равна нулю». Банальный любовный треугольник. Героиня, уже напоминающая «увядшую веточку вишни», внутри себя именно сейчас решается на объяснение с возлюбленным. Следует диалог: «Миленький, пусть это невероятно, но мы должны быть вместе…» – «Хм, извини, – нахмурился любовник, – но выпадение грани с номером семь при подбрасывании шестигранной игральной кости невозможно». – «Да о чём ты?» – «Мы не будем вместе – вот о чём… Это невозможно, вероятность равна нулю». – «Ну и ладно!» – сказала Кривогорницына как-то насмешливо и презрительно». Женщина ушла в дождь, дождь «съел» ее. Но герою не спалось, хотя уверенность в собственной правоте была полная: «…Ну не должна была она бросить мужа и сына».

А ведь читатель, проникшись в первую очередь сочувствием к Юлии, уже готов был невзлюбить мужчину за «деревянное» равнодушие. На самом же деле тот проявил благородство в одной из высших его форм – форме абсолютного самоотречения. Это и есть головокружительный поворот-вираж, который называют «новеллистической шпилькой», или пуантом.

Структурно своеобразие всех двадцати двух рассказов в том, что эта разъясняющая и, возможно, главная часть повествования отделена от основной массы текста в виде самостоятельного абзаца или предложения – как художественное резюме.