Евгений Кулькин - Знай обо мне все

Зато к вечеру мы получали – кто по миске, а я – котелок кутьи из куколя и других разных трав и диких злаков. Пшеницу не давали. Она была элитной.

Я съедал половину, а остальное заворачивал в тряпицу и ждал, когда в ладонь стечет клейкая жидкость, с прихлебом втягивал ее в рот губами, а узелок клал в карман. Он долго грел мне ногу, пока я не добирался до дому, и там, всякий раз с плачем, тетка ела эту кашу, приговаривая:

«Ну в кого ты у нас такой жаланнный?»

Тут она, пожалуй, права – в кого? В соседнем хуторе Сухом Долу жил ее дядя, а мой какой-то многоюродный дед. Пчел водил. Пошли мы с ней к нему. Она – радостью, что я приехал, поделиться, а я – медку отведать. Давно во рту, кроме горечи, ничего не было. Всю дорогу от предвкушения губы слипались. Пришли. Домина у дяди-деда – в пять окон только на улицу. Две собаки во дворе. Такие шустрые, что даже Нормы моей не убоялись – кидались, закровенев глазами. Потом и сам Филипп Андреевич на крыльцо вышел. Бородища лопатой-грабаркой, брови, как загривок у поросенка-летошника. А глазки маленькие, с прижелкнувшими белками.

«Чего собак дражните?» – спрашивает, потом в Норму палец кинул: – «Бирюк?»

«Овчарка, – говорю, – немецкая».

«А откель ты знаешь, что немецкая? У нее же на лбу креста нет».

Не нравился мне этот разговор Филиппа Андреевича, с верхотуры высокого резного крыльца, и жалко стало нас, стоящих почти у самых его сапог. Сделаешь лишних два шага и ткнешься мордой в его хромовые головки. Тетка повыше меня, так она, наверно, в голенища врезалась бы. Чувствую, солонеют у меня губы, видно, поняли: не едать им медку.

И все же Филипп Андреевич собак унял. Сошел к нам и стал почти что вровень со мной. И, видно, это его разозлило. И он гаркнул на тетку: «Делов, что ли, у тебя в доме нет? Шастаешь!»

Заморгала она часто-часто, потом глазами остановилась, словно поверх головы деда чудо какое увидела.

«Генка Нюркин вот нашелся. Она из Арнаулы…

– Барнаула, – поправил я.

– …письмо прислала, – стала Марфа перечислять события, которыми жила последнее время.

«Ну и чего?» – вдруг спросил дед. И я про себя повторил: «В самом деле, какое ему дело до всего этого?» – вон они, выстроились как на параде – ульи. И в каждом движение-шевеление – пчелы шубой сидят. Нет им в поле корма, из сот сосут мед, который набрали за лето.

Только мед не весь в улье. Много его утекло. В бочки. А они на базар вывезены. А назад – мешок денег полнехонький домой был приволочен. За три недели насилу пересчитал.

Постоял Филипп Андреевич с нами одну минуту, словно ростом примерился поочередно ко мне и к тетке, потом опять на крыльцо взлез.

«Идите, а то стемнеет скоро», – сказал.

Вышли мы за ворота. И я молчу, и тетка молчит. Потом она как заголосит: «Супостат, все лето ему картошку окучивала! Хучь бы на ладонь плюнул».

Норма бежала впереди и, кажется, радовалась, что ушли мы от этого куркульского подворья.

«Вот и посластились», – сказала тетка, и мне ее стало жалко, и я подумал, что зря не сходил в поле, не поискал солодик. Хотя дело не летнее и листва, пожелкнув, почти на каждом растении одинаковая. Как найти, какая принадлежит сладкому корню? Однако попробовать не вред. И на второй день пошел я в одну балочку. Стал рыть наугад.

И сразу напал на солодик. Принес домой пять корней. Чуть поболе четверти каждый. Живем! Порезал я их на кружочки. Тетка в печке высушила. С горчинкой, но сладость.

В дальнейшем я понял, что в жизни ничего нет, чтобы полностью чаянья человека оправдывало. Поэтому, если говорят вкусно или красиво, повторяй и не прогневайся.

Хуторские пацаны, жившие по своим дремучим законам, восприняли мое появление, как вторжение в их сад или огород. Один особенно, – он у них, видимо, атаманил, – глядел на меня так же, как – только с крыльца – Филипп Андреич, но не нарывался. Правда, тогда со мной везде неотступно ходила Норма, четко, на виду у всех, выполняла команды и, что особенно нагоняло страху, не подавала голоса. А нет ничего опаснее молчаливого пса. Кто лает, тот больше думает: «Авось, испугаю!» А этот тяпнет, потом разбирайся, «кто хозяин, чья телега», как любил говаривать Савелий Кузьмич.

Хуторского «атамана» звали Валетом, Валентином, значит. На груди у него было что-то вытатуировано неуверенной рукой начинающего накольщика. Но уже сам факт «наколки» не позволял ему иметь на рубахе пуговицы, и грудь его всегда была открыта не только ветру, но и взору каждого, кому он шел навстречу.

И один раз, чтобы сделать шаг то ли к дружбе, то ли к открытой вражде, закрыл я Норму в катухе и пошел «на улицу», то есть на гулянку, один. И тут же мне навстречу Валет. С ватагой. Ну все это уже знакомо. Во мне сразу бойцовский живчик стал поигрывать и то удивительное спокойствие, которое я всегда испытываю в драке, чуть ли не на зевоту потянуло. А закон мой один: не лезть, вылупив глаза, с извечными словами «нарывучести»: «Ты чё? Ты чё!», а сразу, если замечу, что без драки не обойтись, бить между глаз. Тут, как в шахматах, важно преимущество первого хода. Пусть противник думает «е-два» он схлопотал или «е-четыре». И хотя не всякий раз выигрывает тот, кто нападает, все же приятнее, что ты не ждал, когда тебя звездорезнут, а опередил хоть на одно мгновенье. Приходилось мне как-то видеть, как в городе, ужо теперь до войны, метелили возле парка одного верзилу. Высокий такой, кулачищи чуть ли не с цибарку каждый. А хлипкий оказался. А может, перепугался, что его били кодлой.

Словом, упал он плашмя с первого же удара и – как умер. Те по нем пешком ходили, считай, все ботинки об ребра пооббили. Только они ушли, он поднялся, как ни в чем не бывало. А я думал, ему на том свете деревянный костюм по мерке шьют. Спрашиваю его:

«Чего же ты лежал, ведь могли убить?»

«Могли, – соглашается он. – Но вишь, выдюжил».

Нет, я бы, случись что со мной, не улежал бы. Я бы до конца дрался, бил, зубами рвал. И упал бы или уже настоящим мертвяком, или когда мне паморки напрочь отсобачили.

Валет, как девка, вихляя бедрами, приближался ко мне.

«Ну что, кореш, – спросил, – поборемся?»

Вот это здорово! Я думал, он драться предложит, а он – «поборемся». Да я отродясь ни с кем не боролся. Как-то не приходилось. С детства по части кулаков себя натаскивал. На всех городских улицах того уважают, у кого они крепче. Я, конечно, про пацанов говорю.

«Не умею я бороться», – сознался я.

Валет повернулся ко мне грудью. Наверно, хотел, чтобы я прочел, что же на ней «выколоно». Но буквы были такие квелые – ничего не поймешь. По-моему: «Не забуду мать родную». Больше такие надписи читал я у блатышей.

«Ну давай попробуем!» – согласился я, понимая, что надо или сближаться, или расходиться еще дальше.

Пацаны хихикнули.