Евгений Кулькин - Знай обо мне все

Спотыкаясь о бескрестовые могилы, которые, кажется, все бросились мне под ноги, я подбежал к кресту Веденея и, чуть приладившись, стал вбивать в него гвоздь.

Не говорю уже, что у меня дрожали руки и я то и дело попадал себе по пальцам. Но – главное – не шел в крест гвоздь, словно я собирался его забить в железо.

Однако я терпел боль, потому что у меня была только одна сколько-то трезвая мысль – не уронить гвоздь. Ведь он – не молоток. Я и за всю ночь не найду его, коль тот окажется на земле.

Я до конца не успел удержать в сознании эту мысль, как, в очередной раз ударив себя по пальцам, услышал – именно услышал! – как, чуть прозвенев, – отлетел куда-то в сторону гвоздь.

А за яром, понимал я, ждали. На этот раз мне явственно привиделся сухонький кулачок Кольки, в который он имеет обыкновение ехидненько смеяться. Конечно, теперь у него будет для этого больше чем повод.

А в хуторе – слышал я – все голосила баба. Только теперь ее голос не кидал между лопаток мурашки, а казался живым, даже родным, подтверждающим, что где-то есть жизнь, не спят – сбулгаченные ее плачем – люди и, может, даже ходит говор. О, как он мне был нужен в ту минуту.

Я, сглотнув, как показалось, солоноватую слюну, снова стал шарить у ног. А может, слюна и в самом деле была солоноватой от крови, – так, наверно, я сильно сжимал зубами гвоздь, что поцарапал им десна и язык.

Не знаю, что мне ударило в голову, но я внезапно вспомнил про зажигалку. Пламя вскочило стоймя, как солдат, вскинувшийся при виде генерала. И огонь как-то сразу успокоил. Я не торопясь нашел гвоздь, который, кстати, отлетел совсем не в ту сторону, где я намеревался его искать спервоначалу.

Разглядел я и то, что все время пытался вбить гвоздь в сучок, потоку он у меня и не лез в крест.

Переставшими дрожать руками я как-то даже деловито вогнал гвоздь в крест по самую шляпку и – для пижонства – воткнул молоток рукояткой в надмогильный холмик и – неторопливо, – обойдя колючие терны и ров, спустился в яр, где – по дрючку – перешел как раз в том месте, где меня ждали пацаны.

Я – ленивым шагом, которым уходил, – поднялся наверх и вдруг увидел, что пацанов нет. Я чуть подсвистнул им. Но никто не откликнулся.

А утром конфуз мой был обнаружен. Обнаружен, но не обнародован. Оказалось, вколотил я гвоздь вовсе не в Веденеевский крест. И тут пацаны единодушно заключили: и на этот раз нечистая сила не позволила совершить злодейство по поводу своего – хотя и уже усопшего – колдуна.

Но с той поры меня зауважали.

А в хутор прибывали, дневали или ночевали, и тут же вновь убывали воинские части. Наверно, бойцы рвались скорее на передовую, потому что почти у всех у них было какое-то суетливое нетерпение, прыгал живчик, как шарик, уроненный на асфальт.

Но все же за всем этим, может и напускным, иногда проскальзывала длинная задумчивость, словно кто-то пытался вспомнить не только свою, а и жизнь тех, кто был с ним сегодня рядом, как будто когда-то его заставят рассказать о них всю правду с первого до последнего дня.

И хотя бойцы вокруг шутили, общего веселья не получалось. Потренькает порой кто-то на расстроенной балалайке или попробует пробубенеть на гитаре и – все. Остальное время – глухоманная тишина. Ни песен, ни игрищ. Только – как уже слышал я в тот раз, когда ходил среди ночи на кладбище, – закричат женщины по мертвому, получив похоронку на своих близких. Я видел эти листки бумаги. Они были аккуратно, без помарок написаны и оттого казались такими правильными и неотвратимыми, словно ошибки тут быть ни за что не могло.

Но такая ошибка случилась, и как раз в той бумаге, над которой, как узнал я наутро, кричала целую ночь Фёла Кузнецова, оплакивая своего мужа Максима. Через месяц, а может чуть побольше, прислал он, сначала записку с кем-то проходящим через Атамановский, а потом и целое письмо, в котором описал, что был тяжело ранен и теперь находится в госпитале, поправляет здоровье, чтобы снова идти бить фашистов.

И Фёла опять голосила. На этот раз, видимо, с радости. И еще – кидалась целовать всякого, кто встречался ей на пути. Обслюнявила она и мне щеку.

Угомонилась Фёла, и опять хутор словно вымер. Толкутся в тишине люди, идет построение, размещение, короткие сборы и, видимо, разные марши в неизвестность, к новой, кое для кого особой, жестокой, судьбе.

Какая-то придавленность была в душе и у меня. Причем по ночам я долго не мог заснуть. Чудилось что-то ползучее. Словно землю вокруг покрывает, не умещая летать, а оттого и шипящая по низу, саранча.

Я вскакивал на своей постели, прислушивался к звукам ночи. Там действительно все шуршало и чуть пригокивало. Это шли пешие и конные войска. Наши. А – по сну – хутор занимали немцы. Это они могли шипеть бескрылой саранчой.

Не знаю почему, но от бодрых слов, которые приходилось мне слышать от бойцов, что останавливались в ничейном саду напротив нас или в яру, в том самом, который я переходил, чтобы попасть той ночью на кладбище, мне не делалось спокойнее.

Я, уже сколько-то повидавший войну, был, видимо, очень жесток к этим бойцам. Жесток и, наверно, не всегда справедлив.

Найдя, к примеру, винтовку или обойму с патронами в том же саду или яру, я не мог понять, как же боец, которому оружие доверено, не хватился его, поднятый по тревоге? Почему не почувствовал свои руки пустыми?

Сперва винтовки и патроны я относил военным, которые вновь приходили в хутор. Потом, тайно даже от ребят, с которыми последнее время сдружился, начал оборудовать склад оружия. На тот случай, если в Атамановский придут немцы и мне придется создавать партизанский отряд. Конечно же, ниже, как командиром отряда, я себя в ту пору не мыслил.

И вот однажды вечером, когда в хутор медленно стал входить угомон и он приготовился к привычным ночным звукам, как вдруг я услышал бодрые, можно даже сказать, довоенные прибасания гармошки.

Выскочил я на улицу – прислушался: у клуба музыка. Побежал туда. Еще издали заметил – кружатся в вальсе принаряженные девки и военные парни их так крутят, словно на руках носят. А в середине круга – на табуретке – сидит, уронив голову к планкам, сержант и лениво, словно нехотя растягивая мехи, «Амурские волны» к клубным порожкам выплескивает.

«Что случилось?» – запаленно спрашиваю я у сержанта.

Он еще больше обвял пальцами, выпустил из рук мелодию и в свою очередь задал мне вопрос:

«Я хочу у вас спросить, что случилось? Живете в глубочайшем тылу и еще тоску на нас нагоняете».

Я, к примеру, тоски ни на кого не нагонял. Однако артачиться не стал. А сержант продолжил:

«Вот мы за семь тысяч верст притопали! Мы их…» – и он такое слово к этой пристойной фразе присмолил, что даже сам Савелий Кузьмин позавидовал бы.