Евгений Кулькин - Знай обо мне все

«Ты сама видела Гиву?» – осторожно спрашиваю девчонку.

«Ага!»

«Он чего-нибудь говорил?»

Она – опять по-взрослому – потерла ладошкой лоб.

«Нет, – сказала она наконец, – ничего не говорил. Он кричал только кому – не знаю: «Рви!» И еще про засаду в Мишкином доме чего-то упомянул».

У меня горели подошвы, так хотелось поскорее дать стрекача.

А девчонка, уже отойдя от меня порядочно, вдруг крикнула:

«Еще он крикнул: «Нас предал Чурка!»

Значит, все же Юрка! Это почему-то успокоило, и я, не таясь, побрел, как в этих случаях говорят, куда глядят глаза.

Как очутился на вокзале, сам не знаю. Но только вид поезда заставил моментально подумать, что надо уехать. Но куда? В Барнаул? Но мама-то еще здесь. А, потом, это не ближний свет. Пока доедешь, и на погремушку костей не останется.

И вдруг мысль в душу ударила: «А были ли у Пахомова дети?»

И так погано стало, словно не месть я совершил, а предательство.

Полез я в карман, чтобы отхлебнуть из бутылки. А она – пуста. Видно, выплеснулось все, когда по ярам огинался.

Походил я немного возле вагонов, гляжу: моряки возле крана с кипятком сгрудились. Я – к ним.

«Слышали, – говорю, – начмила пацан подорвал?»

Я взял повыше рангом, чтобы хоть этим огорошить.

«Да мне один комар в ухо свербел! – сказал здоровенный матрос с тремя лычками по полю погончика. Так, что даже не видно, какого он у него цвета.

Подкинул я тут еще подробностей. Только вкратце – сказал все, как было.

Загудели моряки, кто что говорит, а один, похлопав меня по плечу, произносит:

«Не тут воюешь, браток!»

«А где же мне воевать?» – наивно спросил я, хотя отлично знал, куда все стежки-дорожки сейчас навострены.

«А то давай махнем с нами на Север?» – сказал тот, что про комара байку выдал. – Там тебя в школу юнг определим».

И уже через полчаса в вагоне, который толкало, болтало, качало, и «почти не везло», как выразился тот самый высокий моряк, которого звали Вася, я бацал «Яблочко», пел – какие знал – расхоже, военного времени, частушки и примерял поочередно: бескозырки почти со всех голов, утонув в них по самые уши, Васины брюки, про которые он сказал, что они «шире Черного моря».

С пути я черкнул маме два слова, чтобы она не беспокоилась, по почерку узнав, что это я пишу, потому что подписи я не поставил.

И еще. Мне хотелось забыть решительно все, что со мной было или случилось на моих глазах: и то, как шевелится под боком при бомбежке земля, и то, как горит живьем человек, и то, как глохнут и слепнут бабы, хотя и остаются в общем слухменными и зрячими, от непонятного мне чувства, и то, как копошатся на дне оврага старухи, обирая убитых, и то, как смыкнул я ту самую леску, обрушив себе на голову землю, а на задницу – приключения.

Если ноги мои сколько-то вихлялись в плясе, может, больше из-за того, что не перестали дрожать, то с песней у меня явно ничего не выходило. Мой голос был хил, как мне казалось, не от голодной немощи, а от горечи, которая накопилась от водки, что я пил все последние дни, и от угрызений, что кололи меня тяжелым неотвратимым, как все содеянное, вопросом: «А были ли у Пахомова дети?»

Поезд все шел и шел. И плыла следом за ним песня, выпущенная на волю щедрой матросской душой.

И когда, спев «Раскинулось море широко», моряки умолкли, Вася, не дав и дальше утонуть взорам в грусти, навеянной песней, закончил ее своим – шуточным – вариантом:

А где-то ближе к полночи услышал я разговор Васи и еще кого-то, по-моему, того усатого старшины, сказавшего, что я не там воюю.

«Складно заливает, малый», – рокочет Васин басок.

«Ну что ж, может, писателем станет, – поддерживает его усач. – Станюкович, сказывают, тоже блажью маялся».

«Ну ничего! – говорит Вася, укутывая меня бушлатом. – Главное, от бездомности теперь уехал».

Мне хочется возразить, но язык отяжелел оттого, что я пытался повторить все песни, которые пели моряки, и голова звенит от легкого сонливого безмыслия, и утопаю в чем-то грохочущем и теплом, наверно, это море. «Но почему на Севере оно такое теплое?» – успеваю подумать я и засыпаю, как потом пойму, без сновидений.

Я хожу между надгробьями, словно в лица, всматриваюсь в их надписи, а из ума не идет начертанное на стене одного из монастырских казематов: «Соловки – это камень на шее Севера».

Кто это написал? Может, один из тех, кто сгорел здесь от своих убеждений или усох до мощей, и его, чуть ли не ветром, унесло сюда, под тяжелый каменный крест, тоже на вечное поселение.

Над кладбищем, как над морем, вьются чайки, словно перья, роняют свои крики, которые долго потом кружат в воздухе. Или мне так кажется.

Не знаю почему, но прощание с Соловками я начал с кладбища. С этого мрачного великолепия вечного умиротворения, где весь путь человека означился вот этим холмиком и крестом или еще каким знаком людского внимания и памяти. Развязаны все узлы, расплетен кранец жизни на те тоненькие прожилины дорог, что остались где-то для других, не важно по земле он их в свое время прошел или по морю-океану. А вот, пожалуй, по воздуху, наверно, из этих никто не путешествовал. Это будет потом, уже в наши дни, когда вместо острожников, каторжников и их охранников появятся здесь ребятишки в тельняшках и бескозырках с бантиками вместо обыкновенных матросских ленточек и отсюда начнут отсчет своей флотской судьбы.

Начнут? А вот я ее, как мне кажется, уже кончаю.

Я поднимаю взор от могильной плиты и вдруг вздрагиваю. И губы вместе с дрожью лепечут фамилию, выбитую на камне: «Пахомов».

Под датой рождения и смерти скрещены два адмиралтейских якоря. Значит, этот Пахомов был моряком, не в пример моему. И у нас в школе я встретил Пахомовых. Даже двоих. Отца и сына. Николай Николаич преподавал у нас морскую практику, а с Вовкой я сидел за одним столом.

Помню, поначалу я терпеливо выуживал, нет ли у них родни в Сталинграде. Очень не хотелось, чтобы Пахомов-милиционер приходился им братом или сватом.

А сейчас я, как сказал мичман Храмов, «пускаю слюну по шпигату». Мне страсть как хочется остаться на флоте, хотя я им, если признаться, уже сыт по горло, и меня комиссуют. Дотошные приезжие врачи нашли, что у меня компенсированный порок сердца, грыжа, или, как написали они по-научному, «уширение правого пахового кольца», и – уж чего я не ожидал – незарощение дужек какого-то – по счету установлено какого именно, позвонка.

Не знаю, что это такое и с «чем его едят» (тоже словечки Храмова!), но меня это страшно озадачило. По глупости я в то время считал этот диагноз самым гибельным.