Евгений Кулькин - Знай обо мне все

«Ну чего, местечко выбираешь?» – услышал я за спиной голос и порывисто обернулся. Передо мной, полуобняв крест, стоял Вовка.

Он отбросил стебелек какого-то цветка, который облысил своим нетерпением. Вовка все время что-то рвал, трепал, словом, не находил места своим прыгучим пальцам.

«На пианино надо тебе научиться, – посоветовал я ему как-то. – Уж больно пальцы у тебя ходульные».

Вовка не обиделся и сказал честно:

«Не рукам – цимбала! Терпежу у меня нету. За все норовлю взяться и тут же остываю».

«Ну пойдем! – затормошил меня друг. – Мать там уже заохалась, куда ты исчез в самую последнюю минуту».

Матрена Федоровна – мать Вовки – почему-то, замечал я, относилась ко мне с особой симпатией. Может, это было оттого, что я сталинградец и у меня, как я соврал спервоначалу, нет ни отца, ни матери.

И, как мне показалось, она первой по-настоящему загорилась, что я уезжаю.

«Поеду, – грустновато сказал я ей, – свои дужки заращивать!»

Хотя тот же мичман Храмов сказал несколько другое:

«Много юнгов на флотах развелось. Дармоедов, можно сказать. Вот вас и списывают в народное хозяйство. Чтоб на кораблях попросторнее от бездельников стало».

И вот я – уезжаю.

«Ну чего ты жуешь карпеток?» – спрашивает Вовка и одновременно подначивает меня за то, что носки я зову по-казачьи карпетками. – Пойдем! Отец чего-то сугревистого раздобыл».

«Сугревистым» называет мичман Храмов спиртное.

Николай Николаич действительно выглядел торжественно. В новом кителе, на котором золотом отливали погоны с двумя просветами и – витой звездой и, как бы в противовес им, тусклее нарукавные нашивки, с которыми он побывал в боях, в торпедных атаках и грохоте потопляемых им транспортов.

У Николая Николаича, знали об этом все юнги, не говоря уже об офицерах и старшинах, было больше всех орденов. Только он их почему-то не надевал. И сейчас, вижу я, свинтил их совсем недавно с этого кителя, потому что еще заметны вмятины ввиду «Боевика» и «Звездочки». А ниже, кажется, две «Отечки».

«Сугревистым» на этот раз было шипучее вино без названия. Наверно, этикетку смыло, когда большой запас спиртного несколько дней болтался на дне морском, пока водолазы не извлекли его на свет божий. Чей был тот корабль, я в ту пору так и не узнал. Но кто-то вез нам вино на тот случай, если мы задумаем пышно отпраздновать день грядущей Победы.

«Шипучка» не обожгла и не рассолодила во рту. Просто чуть шибанула в голову и – все. Но нам больше и не надо было. Лишь бы, как говорится, не сидеть над унылым чаем, хотя, как я пойму через много-много лет, зря мы пренебрегаем этим чудным напитком, даже подсмеиваемся над теми, кто его любит.

Матрена Федоровна подавала несколько видов пирожков, которые она почему-то звала шаньгами.

«Ну ладно, – сказал мне на прощанье Вовка, стараясь юморить. – Если твои преподобные дружки не разойдутся и позвонки не осыпятся к ногам в ближайший год, то милости просим в гости».

Я пообещал.

До Ленинграда меня сопровождал ворчун Храмов. Про него ходила байка, что под его началом – тоже юнгой – плавал сам адмирал флота Николай Герасимович Кузнецов. А вообще он был добрый дядька, и я чуть не уронил слезу, прощаясь с ним, когда он сказал:

«Зря на «гражданку» драпаешь. Ведь голод в России. А на флоте худо-бедно, но кормят и поят».

Я что-то пытался съюморить по поводу «дармоедов» и «бездельников», но он грустновато обнял меня, поморгал у моих глаз своими белесыми ресницами и произнес:

«Ну что ж, веселой жизни тебе!»

Мама встретила меня без слез. Она умела сдержаться даже в самую горькую минуту. А сейчас, считай, ей привалила радость в моем «оморяченном» виде. Бескозырка у меня, конечно, была с лентами чуть ли не до пояса, брюками-клеш, неимоверной ширины, можно запросто было мести улицу. Но «гвоздем» одежды был «гюйс» – форменный воротничок, специально вытравленный в хлорке до безликой белесости и говорящий каждому, кто к морю имел хоть какое-то касательство, что обнимает плечи своего хозяина чуть ли не с той поры, как зародилось мореходство.

На ногах же у меня были хромовые полуботинки, надраенные припасенными в дорогу щетками до самой высокой степени ясности. Это тленно про них оказал Храмов, увидев, как я навожу им лоск: «В их же, глядючи, бриться можно!»

На поясе у меня был, конечно, ремень. Но от обыкновенного флотского он отличался тем, что имел бляху, утяжеленную свинцом раз этак в десять, видимо, на тот случай, если придется однажды ею «отмахнуться».

Вот какой я был в то время франт. Из того, что не зависело и от баталерки, имел я короткий – пальца на два – чубчик ершиком, довольно объемные в обхвате плечи и легкую в своей самоуверенности походку. Конечно, не считая довольно дерзкого взгляда голубых – с темными прожилинами – глаз.

Так вот, как я уже сказал, мама полуобняла меня точно так, как – на почти другом конце света – чужой, в общем-то человек, Храмов, и – не плакала. А я, как ни крепился, все же промочил ей слезами плечо.

«Не надо, сынок, – сухим голосом сказала она, держа мою бескозырку в руке, а другой гладя меня по волосам. – Что ж поделаешь, такая наша судьба».

Я осторожно притих. Что она имела в виду под этими словами? Наверно, она думает, что догадался я, или мне стало известно все, что произошло здесь в мое отсутствие. Но через кого? Гиве я писать опасался, не зная, освободили его тот раз из милиции или он загремел в тюрьму. Не к Чурке же адресоваться!

И вдруг, увидев на стене портрет отца, с уголочка прихваченный крепом, я все понял.

И тут же попытался «вызвать» слезы и по этому поводу. Но их не было. Может, я просто-напросто забыл отца. Отвык от него. А может, он не был в отношении ко мне авторитетом, что ли. Я помнил его строгую недоступность. Со мной он почти не разговаривал. Тем более не играл. Был всегда подтянут, гладко выбрит и молчалив. Если уж сильно я его допекал, он не давал мне увесистого шлепка, как я того заслуживал, а говорил: «Смотри, матери скажу!»

Мама же все в отношении меня решала просто: если не виноват сейчас, значит буду таковым через минуту, разве я упущу выкинуть какой-либо фортель! И потому выволочка лишний раз – никогда не помешает.

Родилась мама в небольшом казачьем хуторке со степным названием Будылки, хотя он к степи, прямо скажем, имел очень небольшое отношение, потому что находился – с одной стороны – в песках, с другой – близ рыбно-утиного озера Распопина, когда-то, наверно, бывшего старицей Дона.

Песчаные дюны звали тут «бруны», на них рос казачий можжевельник, тоже имеющий местное название «кулючник», и роскошествовал чебор – трава с самым волнующим запахом Обдонья. Не знаю как кому, а мне эти фиолетово-синие цветки кажутся самыми прекрасными в мире.