Евгений Кулькин - Знай обо мне все

И все же он повторил:

«Валяй, а то время зря потеряешь!»

Теперь я понял, почему при нашем разговоре не присутствовала мама. Она, видимо, не хотела подтвердить мои слова, что я вовсе не гожусь в учителя, и этим – ненароком – не обидеть Ивана Палыча.

«Ну а как же быть с автошколой?» – осторожно спросил я, вложив в этот вопрос намек: как же, мол, жить дальше?

«Поедешь со мной, – сказал он, вставая. – Думаю, что все будет в порядке».

Я не спросил, куда надо ехать и когда. Но все само собой выяснилось на второй день. Оказалось, в Михайловке, где, кстати, в ту пору числился в командировке Чередняк, у него знакомый в автомотоклубе. Или даже родич. И не простой там инструктор или преподаватель, а сам директор.

Директор оказался не из тех, кто безоглядно верит родственникам или друзьям. Он долго расспрашивал меня обо всем, что никакого отношения не имело к шоферству, потом сказал:

«Очень хочешь быть водителем?»

И я не стал кривить. Говорю: «Всяко бывает. Иной раз думаю, что жить не могу без баранки. А когда посмотришь, как бедные шофера кукуют среди дороги, думаешь: «Да пропади все пропадом! Уж лучше в гараже вкалывать!»

«Молодец! – неожиданно похвалил меня директор. – Не люблю глупого патриотизма».

Он какое-то время помолчал, а потом, когда я уже выходил, сказал оставшемуся в кабинете Ивану Палычу:

«За такого и грех на душу взять не тяжко».

Всю жизнь я очень осторожно воспринимаю похвалу и вживаюсь в нее, как в болезнь, которую хотя и можно терпеть, но лучше от нее избавиться. Похвала даже мне кажется взяткой, которую, если возьмешь, то наверняка не задаром.

Стоя в коридоре, я размышлял. Зачем, собственно, брать за меня на душу грех? Неужели я недостоин быть шофером? Урод, что ли, тайный? Ноги у меня там нету или руки, а я это ото всех скрываю.

И сразу мне разонравилось все: и двор, в котором полно машин, да не простых там «зисов» и «полуторок», а «студебекеров», «шевралетов», «доджей», «фордов», «ситроенов», «интеров», «оппель-блицев», тех же «ренаулей» и даже таких, которые носили чистые женские имена, как «джемси», и классы, на стенах которых развешено великое множество плакатов, изображающих автомобиль в разрезе; и сам директор, поначалу сведший в узелок губы, все время косивший на свой блескучий галстук.

И я уже было собрался пойти и сказать директору, что не хочу быть шофером, раз это все так сложно и за меня надо чуть ли не голову подставлять.

Но в это время кто-то заглянул в кабинет и оставил дверь приоткрытой и я невольно услышал, о чем говорили Иван Палыч и директор.

«Башковитый он больно, Семеныч, – сказал Чередняк. – Жалко, что только ключами-гайками звенит. На инженера бы его выучить».

У меня вспотели ладони! Вот это здорово! Планирует одно, а заставляет делать другое. Спрашивается, зачем он меня чуть ли не гонит силком в то проклятое педучилище?

«Он, знаешь, – продолжает «заливать» Иван Палыч, – и меня по смекалке давно за пояс затыкает».

Лукавил Чередняк, подлукавил ему и директор:

«Он мне тут как сказанул, я тоже «искру пустил через шатун». – И я догадался, говорит он, что, мол, омягчел, сдался, что ли.

– Так что она в левый баллон ушла!»

Тут оба рассмеялись. Видимо, за этой, в общем-то не очень мудреной шоферской шуткой крылось что-то для них двоих ведомое и, может, даже памятное и дорогое.

А через полчаса я уже, с запиской директора, стоял перед инструктором по вождению – личностью явно подозрительной и уж наверняка навсегда уверовавшей, что научиться ездить на машине так, как это делает он, конечно же невозможно.

Звали его – приглазно – Илья Ефимыч, а – заглазно – Прыг Скок. И эта кличка ему удивительно шла. Он действительно не ходил, а, кажется, прыгал, как необредший прыти кузнечик.

«Опять аристократ?» – спросил неизвестно почему он, но все же водительское место уступил. На том же самом «ренауле».

Ездить я, можно оказать, выучился неожиданно. В бытность слесаря автоколонны. Слесарь, да еще ученик – это человек не только на подхвате, но и тот, кем можно любую «дыру» заткнуть. Кто-то еще откашливается, чтобы «Эх, ухнем!» запеть, а ты уже спину готовить должен, чтобы все самое тяжелое по ней поерзало. Ученик – это все равно, что салага на корабле.

Вот и меня в ту пору гоняли, как «соленого зайца». И туда сходи, и оттуда то-то принеси, и затем-то сбегай, А один раз додумались послать в Воронежскую область за картошкой. Не одного, конечно, а баб из бухгалтерии штук шесть и вулканизаторщика дядю Мишу впридачу, видимо, по роду своей профессии, на всех кричавшего: «Чего ты там резину тянешь?»

Поехали мы на сердечном «зису» – машине плохонькой оттого, что уже изношена вдребезги и – почти с таким же – вечно хворым шофером Терентием Иванычем. Вот фамилию его я только запамятовал.

На Терентия Иваныча «катили» баллон все, кому не лень. Дезертиром в глаза называли. И это все, может, оттого, что с виду у него не было отмечено никакого уродства и тем не менее в тылу он оставался как инвалид. Даже пенсию получал.

Так вот в тот раз вид его мне сразу не понравился. Какая-то прожелть в лице появилась. Сквозь землистость проступила.

Дорогой туда он несколько раз останавливался и, как говорили языкатые конторские бабы, «машину животом изучал», то есть прижимался боком к крылу и так, позеленев, стоял несколько минут. Потом вновь лез в кабину.

Словом, до Борисоглебска мы, в конечном счете, доехали. Потом свернули в какую-то деревню, не очень близкую, но все же доступную односуточной езде по бездорожью. Там купили картошки и назад поворотили.

И вот тут-то все поняли: не притворялся Терентий Иваныч. Чуть ли не на каждом километре он блевать останавливался. Сперва из него несло чем-то живым – едой непереваренной, потом тянкая слюна пошла, а за нею – желчь.

Ну, думали, теперь, когда все уже вынесло, может, угомонится. А его, уже перед Борисоглебском, кровью рвать начало.

В больнице, куда он с горем пополам довел машину, его сразу в операционную отнесли. А часа через три, которые мы протолкались в больничном дворе, вышел к нам врач и, отирая руки о длинное полотенце, большую часть которого несла за ним сестра, сказал:

«Язва у вашего товарища! – и уточнил: – Прободная».

Пока бабы поохали, а мы с дядей Мишей покурили, он и сказал:

«Ну вот, дотянули резину. Говорил, нечего в глухомань забираться. На грейдере она бы ни в жизть не пропала бы».

«Да не «пропадная», – пояснил ему я, невесть где узнав, как «кличут» человеческие язвы. – А «прободная», стало быть прохудившаяся. Ну как, скажем, камера, если ее ненароком заденешь монтировкой».

Теперь дядя Миша понял и сказал:

«В общем, Терешка отскакался. А теперь мы сигать зачнем. Как до дому-то добираться будем?»