Евгений Кулькин - Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон

Кто-то уронил, кажется, вилку, и лицо Вениамина дрогнуло, и он чуть быстрее стал читать дальше:

Неожиданно всхлипнула, а потом и завела причит в голос сестра Деденева. Но это не сбило Бейма. Он уверенно вел:

– Это точно! – вскричал какой-то старичок, пьяный уже оттого, что рядом столько много народа.

А Вениамин, чуть подняв голос, заключал:

Паузе не дали постоять и секунды, тут же раздались сперва жидкие хлопки, а потом и целая овация. Все смотрели на Вениамина, который, словно позируя художнику, томно опустил долу свои очи.

Прялин глянул на Куимова. Тот, упершись лбом о запястье, кажется, прикрыл от стыда глаза. Как-то виновато, точнее, загнанно улыбалась Светлана Ларисова. Зато Конебрицкий ликовал. Вскочив, он то и дело выкрикивал:

– Браво!

– Ну как тебе сынок? – спросил Прялин Геннадия, когда они после поминок вместе вышли на улицу.

Шел дождь. Но мелкий и такой как бы спотыкающийся. И глохлые звуки, медленно копошащиеся в отдалении, копились в сознании, чтобы каждый мог, рассортировав их, понять, что чуть погуживает – это завод, а пошикивает – паровоз-кукушка, к тому же надрезая тишину своим резким, срывающимся в сиплость гудком.

– Его смерть, – тихо начал Куимов, – была предлогом, чтобы показать, кто есть кто.

Георгий кивнул.

– А потом, – продолжил тот, – будут говорить примерно так: «А помните, мы с вами встречались на поминках? Какой был человек! И представьте, мой лучший друг!»

– Ну уж ты наговоришь, – не согласилась Светлана.

– Мы недавно с ней, – кивнул он на жену, – были в одной компании. Ну среди прочего разговора речь зашла о Боге. Ну один что-то сказал, второй. И вдруг одна особа как закричит: «Что вы мне этим Богом голову морочите?» И – в рев. Насилу ее успокоили.

– В самом деле, чего она сорвалась, до сих пор неясно, – подтвердила слова мужа Ларисова.

– Да что же тут непонятного: ненавидят они не только нас, но и веру, которую мы исповедуем. И Россия для них, как гора искушения.

Прялин знал Куимого давно. Ведал о его привязанностях, тяжелых, как болезнь, которые он переживал с томительной последовательностью: сперва шли вздохи, перемежающиеся сомнениями, потом, вроде бы случайные встречи с той, которая стала предметом вожделения, следом – уже надоедливое – препровождение и наконец тягостное преследование с истерикой постоянной ревности и, как правило, необоснованными упреками.

Однажды, гостя у Геннадия, Прялин оставил у него одну подтяжку. Что потом было – и не описать! Светлана рассказывала, как он, явившись среди ночи из якобы длительной командировки, первым делом, войдя в квартиру, рывком отпахнул занавесь, что загораживала дверь на балкон. Там никого не было. Но ревность, видимо, еще хмелевато бродила в крови, потому он, хотя и без прежнего рвения, заглянул в шкаф и даже за диван. И вдруг заметил, как со шкафа свисает подтяжка…

И Прялин до сих пор не знает, что надрало его позвонить как раз в эту минуту и спросить про свою пропажу.

А Светлана уже рыдала в трубку.

На углу следующей улицы они расстались, и Прялин вдруг почувствовал себя страшно одиноко. И он, наверно, повернул бы назад, чтобы «захомутать» того же Конебрицкого, хоть с ним выпить где-то в укромном месте и просто – вольно – поболтать о том о сем.

Но в последний миг он от этого намерения отказался, надеясь рассеяться дома, в семье, там, где его наверняка уже заждались.

Чаще грусть его не имела причины. Она накатывала неожиданно. Щемила душа, и горло щекотали слезы.

Обычно вспоминался интернат, хоть и вполне обеспеченное, но сиротство, больше, конечно, сиротство души, и длинная череда мерзости, которая сопровождала ту самую жизнь, что была проведена вне дома.

Дождь тем временем перестал, и в тучах стали проламываться фиалковые прогалы.

И тут возле него неожиданно притормозила машина.

– Я не посмел к вам подойти, – опустив стекло, сказал легкий на помине Конебрицкий.

Прялин встрепенулся, но ничего не ответил.

– А потом, – добавил Костя, – у меня к вам разговор есть.

И кто-то из глуби машины уже распахивал перед Георгием дверцу.

Сказать честно, Конебрицкий никогда не думал, что жизнь в столице приобретет для него совершенно другие, нежели в Листопадовке, контуры, очертания и даже горизонты. Дядя Яков Львович Дрожак, его жена Ада и больше всего ее брат Натан Давлатович затаскали его по художникам и артистам, а – тоже их хорошие друзья – композитор Лев Иосифович Аберзин и поэт Густав Дормидонтович познакомили с музыкантами и с тем же Вениамином Беймом, на поминках отца которого все так славно провели время.

Правда, кое-что попервам Костю смущало. Например, когда они навестили композитора, кажется, Иорданского. Такой он симпатичный дедуля, ну и не менее привлекательные иже с ним из его семейства люди. И вот когда собрались все усесться за стол, старейшина повелел всем домочадцам встать вокруг трапезного возвышения и начал дохлым голосом:

И тут ему подвторило сразу несколько голосов: