Евгений Кулькин - Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон

– Прежняя, – коротко ответил Куимов.

– Намекаете на погромы? – уже совсем раскартавилась Геля.

– Нет, на спасение России.

– А от кого ее надо спасать? – поинтересовался клоун.

– От всех мерзавцев, которые сосут из нее последнюю кровь.

Кажется, откуда-то с потолка, и непременно плашмя, упала пауза.

– А как же вы относитесь к Набокову? – опять полюбопытствовала Савв.

– Это Иисус Христос двадцатого века! Потому все, что им написано, есть молитва.

– Даже «Лолита»?

Эта подначка принадлежала Вениамину.

– Да, и «Лолита» тоже величавшее произведение. Он показал, что человеческая мерзость и сумасшествие – не одно и то же. И он долго жил, пока не грянула мысль, которую ожидал. Она была неуправляемой, как молва. И дерзкой, как глупость. И главное, ее подпитывало чужеродство мышления. Он вдруг понял, что надо петь с чужого голоса. Но уже не мог остановиться. Мысль выкручивала ему руки и одновременно держала за горло, чтобы молчал. Потому в «Лолите» он провел себя через ад.

– Но… – подзапнулась было поэтесса, но Куимов резко добавил:

– Он прошел и оставил после себя выжженную землю. Всех корифеев, которых мы так торжественно выпестывали, он заставил учахнуть в огне своего таланта.

– Скажите, – подала голос Нонна, – а трудно быть правильным и все время жить со строгим сознанием собственной правоты?

– Ну так никто не живет. Например, самая умная женщина, разогревшись в сексуальном раже, говорит одни глупости.

Вопросы явно иссякали, но напоследок все же мужественней всех решила оказаться поэтесса.

– Вы – почвенник? – спросила она с той простинкой, которая свойственна хитрым женщинам.

– Когда нет других условий, то да!

– А вы, случаем, не антисемит?

– Упаси Бог! Я безумно люблю евреев.

– За что?

– Они не дают другим народам прозябнуть в благодушии.

– И – последнее. Прочтите нам какие-нибудь стихи.

– Стихи? – переспросил Куимов. – Я их давненько не читаю после одного случая.

– Какого же?

– Как-то в прошлой жизни…

Все тут же хмыкнули, а Геннадий продолжал:

– Выступал я у зэков за колючей проволокой. Ну встречали нас – а я был не один – довольно тепло и даже весело. И когда время дошло до вопросов, один из бритоголовиков поинтересовался: «А до какого возраста стихи пишутся?» Ну я ему начал объяснять, что поэзия – это удел молодых. Ну и прочее в этом роде. И тогда, гляжу, он мне посылает записку. Получил я ее и читаю: «Дорогой гражданин поэт, ваши зажигательные стихи вдохновили и меня черкнуть несколько пламенных строк». И ниже стояло такое четверостишие:

И приписка: «Леха Пендаль, срок 10 л.». Вот так-то! С тех пор я стихов не читаю.

Он посидел с минуту молча, потом обратился к хозяину:

– А у меня к тебе, сиз-голубок, есть один интимный вопрос.

– Ну тогда давай выйдем? – поднялся Вениамин.

– Зачем же? – остановил его Куимов. – У меня от родного народа секретов нет. Я прошу тебя как члена приемной комиссии проголосовать завтра за Георгия Но.

– А кто он по национальности? – спросила Савв.

– Не знаю, но очень талантливый человек, и у него могут быть проблемы.

Когда он встал, то кто-то из женской половины оказал:

– Еще побыли бы.

– Не могу, меня ждут любимая жена и масса тех, кто олицетворяет ее отсутствие.

Когда за Куимовым закрылась дверь, поэтесса произнесла:

– Вот это и есть лирический герой, на которого я уповала в своих стихах!

– Ну ведь он уже почти старик! – сказал Швейбель-Шваронок.

– Пусть! Зато какой неотесанный! Прямо самородок да и только!

После вот этой славно проведенной вечеринки Конебрицкий побывал еще на одних знатных поминках, где встретил Прялина, которому в свою очередь сказал про Коську Прыгу, как тот выманил у него целых пять тысяч. Но даже это не омрачило столичной жизни. Она была прекрасна.

Не в самом саду, а там, в засадье, где, как многие помнили, тоже был когда-то вишенник, а теперь чахло рос бурьян, обреталась та промозглая, туманом меченная прохлада, которая вызывала у Чемоданова внутреннюю дрожь и очень нехорошие воспоминания.

Он проходил это место с омерзительной зажатостью, как будто приходилось идти по сплошной людской харкотине, и по-настоящему расслаблялся только тогда, когда вламывался в светлую, веющую надежной сухостью рощу. За проседью же берез начиналась густая зелень еловника, а за нею, горбато желтея, караванно ушагивали вдаль песчаные дюны, по-здешнему бруны.

Тут Максим Петрович начинал чувствовать легкость в ногах и валкой походкой двигался дальше, сказав самому себе вполголоса:

– Ну теперь нечего уже выбирючиваться!

Но сейчас он прислушивался к своему организму: иногда к работе сердца, которое порой, как закипающий чайник, начинало клокотать в груди, иногда к боли, ломко прозмеивающейся сквозь левую часть груди, – и он уже знал, что это остеохондроз, какие-то отложения солей и прочая старческая прелесть; порой подходила тошнота, только не та, что возникала в желудке, а та, что гнездилась где-то вне его, то ли выше, то ли ниже, и отдавала долгим, как зубная боль, нытьем.

Сейчас Чемоданова чахло, но ело любопытство. Ему нетерпелось узнать, кто же это сказал по телефону условленную фразу, которая означала, что надо немедленно встретиться в том укромье, которое было отряжено для этого на самый крайний случай.

Он вспомнил, как на днях встретил Алевтину. Поигрывая грудями, она подошла к нему и спросила:

– Все безумствуешь?

И он не понял, к пьянке это относится или к распутству, потому – на смехе – ответил:

– В меру, как сказал Неру!

– Ну давай, – произнесла она, уступая ему дорогу, – может, еще прибавишь живности в этом муравейнике.

– Ладно! – махнул он рукой, зная, что «муравейником» она называла многодетность Матрены Крикляковой, возле которой он сейчас обретался.

С Алевтиной он прожил почти что три года. Ну всякое за это время было и случалось. Но подлянки он от нее никакой не получал. Так, были летучие скандальчики, больше ни с чего, и все. Особенно тянуло ее свозить его к своей родне в Тамбовскую область.

– Как бы нас там встретили! – мечтательно произносила она. – Не знали бы куда подсадить! Так меня мои тетушки любят! Ведь я единственная из нашего рода доучилась до высшего образования.

И как понимал Максим Петрович, что как раз это образование и оставило ее на долгие годы в одиночестве. Выходить замуж за абы кого не хотелось, а чего-то стоящего в округе на многие лета не предвиделось.

Прошла бы она, наверно, и мимо его судьбы, да случай их неожиданный свел.

Было это на провесне, когда лед, отрухлявлясь, только означал, но уже не являл твердь. И вот этого не учла Алевтина, задумчиво ступив на ноздрятую обманность.