Евгений Кулькин - Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон

Потом пели только дети, и концовка песни звучала так:

– Вот эта песня, – сказал старейшина рода, когда все после пения уселись, – и кормит нас уже много лет.

Ему зааплодировали.

В другом же месте острый драматизм приобрел еще один, тоже на глазах Конебрицкого происходивший, ритуал. Это когда Вениамин Бейм заставлял каждого, к себе входящего, стоять на голове. Тот, у кого это получалось, уходил в комнату, где слышались женские голоса. А кому не удавалось соблюсти противоположную естеству вертикальность, пировал в переднем зале, где в основном находились люди пожилые и, как показалось Косте, неинтересные.

Конебрицкий, естественно, попал в комнату, которую про себя окрестил «интимной». И был встречен там так, словно являлся светилом нашего столетия. К нему со всех сторон лезли обниматься, а девушки целовали во что только доставалось.

– Ну вот! – вскричала одна из них – крашеная блондинка. – В нашем полку прибыло и еще одним настоящим мужчиной!

Костя засмущался, подумав, что после стойки на голове, сейчас потребуется еще какое-либо, не менее забавное, но, главное, трудное испытание.

Но его ничего больше делать не заставили, а посадили между той самой блондинкой, которую звали Нонной, и чернявенькой, славно так прикартавливающей девушкой, которая представилась так:

– Геля Савв – очень начинающая поэтесса.

– Это она скромничает! – произнесла крашеная. – Тут нам такое читала – мы сейчас чуть с ума не посходили от ее стихов!

– Вы меня смущаете, – промямлила поэтесса. – А потом я очень стесняюсь, ежели все это услышит Вен.

И в это время в комнату зашел Бейм.

– Ну что, перезнакомились? – спросил.

– Частично, – произнес Конебрицкий.

– Ну тогда я это ускорю, – сказал хозяин дома. – Вот это, – указал он на ту, что в уголке бесстрастно покуривала, – Люся Ряпис – она умудряется художественные завивки делать на абсолютной лысине.

Все засмеялись.

– А Марине Тяпич, – он положил руку на плечо девушке, которая оказалась рядом с ним, – если есть цена, то только в долларах. Она единственная мире художница, которая нарисовала свой автопортрет в том естестве, к которому стремится каждая женщина.

И Конебрицкий неожиданно для себя спросил:

– В каком?

– Ну чего ты томишь человека? – обратилась художница к Вениамину. И, оборотившись к Косте, сказала: – Голая я, понимаешь?

– Почти! – сказал он. – Ежели бы не было того множества, что на вас надето.

– А я – Глеб Усадский, – произнес парень, который сидел напротив Кости.

– Ему надо было бы одну букву из фамилии изъять, – произнесла поэтесса. – Вон какие усы-то!

– А может, еще одну «эс» прибавить? – смешливо спросил парень с хохолком и представился: – Борис Увях – клоун. – Он подождал, пока остальные отсмеются. – Мы, – продолжил, – с Глебом в паре в цирке работаем, он дрессировщика у меня играет, а я укротителя его.

– Ну а про Илью Черная ты, конечно, слышал? – подвел Вениамин Костю к хромоногому пареньку с трубкой. – Он – зеркало нашей журналистики!

– Хочешь сказать, «кривое»? – поинтересовался Илья.

– Ну а поскольку я из вас самый неэкзотический экземпляр, – заговорил толстый, так и навяливалось добавить «господин», этакий увалень-баловень. – Я – скромный врач, и прозвание мое тоже плебейское – Григорий Швейбель-Швароник.

– Ну а теперь стихи! – вскричала Марина. – Очень хочу все это пережить заново!

– Ну вот, – произнес Бейм, – я-то думал, что сперва что-нибудь выпьем.

– Нет, стихи! – не унималась Марина.

– Ну что бы вам такое прочесть?.. – встрепал себе чуб Бейм.

– Да мы вовсе не тебя хотим слушать, – сказала Люся. – Пусть нам прочтет свои новые вирши Геля.

– Ну какой вопрос? – повеликодушничал Вениамин. – Даже буду рад такой, явно равноценной подмене!

Геля засмущалась и оттого еще больше закартавила. Но это все до той поры, пока не ушла в те строки, которые, словно вены, напряглись где-то внутри ее:

Но «ахи» в полном объеме не успели последовать, потому как в ту же минуту раздался ленивый телефонный звонок, и, сняв трубку тоже на какой-то замедленности, Вениамин неожиданно встрепенулся и произнес:

– Конечно! Я всегда рад видеть тебя у себя!

Положив трубку, он, немного посидев в задумчивости, сказал:

– Ну сейчас у нас, кажется, есть возможность поразвлечься.

– Еще один клоун едет? – игриво спросила Люся Ряпис.

– Почти, – буркнул Вениамин и предупредил: – Только при нем, прошу, не хаять ничего архаичного, ибо он не только закоренелый казакоман, но и, кажется, какой-то у них предводитель на Дону.

– А как его зовут-величают? – спросил Чернай, считая, что знает всех до бесконечного колена бунтарей.

– Геннадий Куимов! – ответил Вениамин.

И тут же из первой комнаты донеслось:

– Кто это меня к ночи поминает?

В прогале дверей, ведущих в комнату, где собралась молодежь, возник высокий, не очень складный мужчина.

– Я с вами знакомиться не буду, – сказал он с порога, – потому как – из-за множества – всех перезабуду. А во-вторых, отвечу на тот вопрос, который наверняка томит хозяина, почему я так быстро очутился в его объятьях? Просто догадался позвонить от подъезда.

Бейм пододвинул ему стул.

– Но я ненадолго, – предупредил Куимов, – потому как нынче же уезжаю.

– А где вы живете? – спросила Марина Тяпич с той долей лукавства, с которой рисовала, видимо, интимные части своего тела.

– В городе, который, как хорошая женщина, имеет три прозвания.

– И какие же? – это выструнила свой голосок Геля, радуясь, что фраза не содержала ни одной «эр».

И Куимов неожиданно именно выделил эту злосчастную букву, продекламировав:

– ЦаРицын – СталингРад – ВолгогРад.

– Я ни разу не была в вашем городе, – сказала Марина, – хотя объехала и Париж, и Лондон, и Нью-Йорк…

– Значит, у вас еще все впереди, – произнес Куимов.

– И еще нам сказали, что вы – казак, – подал голос Борис Увях.

– Совершенно верно! И даже внук двух атаманов.

– И документы на это имеются? – поинтересовался Швейбель-Шваронок.

– Конечно.

– Ну и вы думаете казачество возродить? – поинтересовалась поэтесса.

– Непременно!

– Ну и какая же будет его роль? – этот вопрос надрало задать Конебрицкого.