Петр Филиппов - 15 рассказов

Муха вдруг поняла, что пришла пора выбрасывать яйца. Примостилась, растопырила ноги и выбросила первую партию. Потом вторую, потом еще, еще. Устала. Всего было много партий. Между ними муха успевала проголодаться, покормиться розоватым мозгом и кровью. Когда отложила все, решила, что пора убираться отсюда. Иначе можно привлечь внимание людей и погубить потомство.

Муха выползла из-под простыни, проползла по полу, подальше от людей, почистила лапки, хоботок и взлетела. Поднялась над столом, выше, к лампе, уселась на стекле окна. Вспомнила, что прилетела оттуда. Захотела вылететь, но между ней и тем ярким и теплым миром с океаном запахов еды снова возникло нечто. Она отлетела, разогналась и попробовала выбраться. Больно ударилась. Упала на подоконник. Опять началось, как было тогда, утром, с той стороны этого невидимого. Там, за этим непонятно чем, улица, но не попасть – как стена. Муха карабкалась, пыталась сообразить, как удалось в тот раз и ползла, ползла вверх. Искала щель, отлетала, чтобы с размаху вылететь, но это, не видимое, останавливало, било по голове, не пускало. Муха падала на теплый, нагретый солнцем подоконник, очухивалась и упорно снова лезла. Наконец, одна нога провалилась в дырочку. Муха вспомнила, как было утром, стала делать также и вывалилась наружу. Ветер подхватил ее, понес от окна. Дом распался на куски, одни куски были блестящими, темно-прозрачными, другие из серых продолговатых прямоугольников. Мухе некогда было размышлять обо всем этом, она снова проголодалась, стала принюхиваться, почуяла запах помойки и полетела туда. Несколько раз меняла направление. Хитрый ветер путал ее, но она нашла. Села на кучу гнили и начала есть. Жадно, долго. Проголодалась и от жадности увлеклась. Слишком поздно заметила огромную тень редкой, не живущей здесь в городе, мухоловки. Взлетела, хотела метнуться вниз. Слишком поздно…

На кухне, около мойки, рожала тараканиха. Она лежала на спине, подняв кверху согнутые в коленях лапки, как будто, раскачивалась-раскачивалась на стуле, да и опрокинулась. Наверное, это были ее первые роды – орала она невыносимо, причитала и материлась. Говорила, что больше никогда и никому не даст. Что их несчастному древнему племени одни несчастья в этой жизни остались. Что тактичнее и умнее их, тараканов этом мире никого просто не существует. Что как только, пусть даже посреди ночи, хотя припрется на кухню они, из врожденной вежливости, немедленно покидают ее, чтобы мешать, не то что этот вечно линяющий кобель. Что едят они ничтожно малые крохи, да те, как правило, уже выброшенные, не то что слюнявая кобелина, на которую за один раз, изводят буханку хлеба, да еще и миску щей. Так она обожрется, а потом еще им несчастными тараканами, закусывает.

Что не дай бог сейчас в кухню зайдет хозяйка со своими вонючими тапками.

Вокруг хлопотали и суетились родственники. Бледный, но все-таки рыжий, жених нерешительно переминался с ноги на ногу и через каждые три минуты спрашивал:

– Может, чего принести?

– Ой, – орала роженица, – зачем я с таким идиотом связалась.

Теща идиота стояла, изображая одновременно свою правоту, превосходство и сочувствие к дочке. Тесть помалкивал, но про себя повторял: «Ну и сволочи же все бабы!».

Наконец родила. Девочку. Вопли прекратились. Ребеночка поднесли мамаше Родственнички умилялись. «Какая миленькая, смышлененькая, глазастенькая». И та, за минуту освоившись и поняв, кто тут главный, уже строила глазки усатому врачу-акушеру. А тесть очередной раз про себя повторил: «Ну и стервы же бабы!».

– А вот тут вы, батенька, не пгавы. Агхи не пгавы, – сказал один в кепке, очень похожий на портрет с рыженькой бородкой, работы художника Бродского. – Девушек надо любить. Именно этому учит наша пголетагская пагтия. Именно наша пагтия предоставила впегвые в миге им гавные пгава, свободу, гавенство и бгатство.

– Бгядство вы им предоставили, это точно, не то возразил, не то согласился тесть.

– Истогия нас гассудит, – обиделся тот, – но девушек, ггажданин хогоший, мы вам в обиду не дадим!

– Девушек? Да это дочка моя! – повысил тон тесть.

– Для нас все гавны. Закончил рыжебородый и, заложив руки за спину, удалился.

– «Все бабы стервы», – вслух подытожил диспут, оставшийся в меньшинстве, тесть. И передразнил: «Гавны, бгядство». Ругнулся: «Бдун старый, попался бы ты мне в семнадцатом». И уточнил: «До 25 октября по старому стилю».

Но молох истории, в виде хозяйки, вошедшей с тапкой на кухню, навсегда оборвал угрозу. Через минуту, когда шум стих, из щели выглянула рыжеватая бороденка и победоносно подытожила дискуссию:

– Истогия не пгизнает сослагательного наклонения!

Да, история, она ничего не признает. Особенно историки. Пройдет лет сорок и рыжие станут красными, красные станут белыми. Белые – зелеными. Зеленые, прости господи, голубыми.

Вот, например, взять историю древней Руси. Черным по белому написано: «И не было у них между собой согласия. И встал род на род. И была у них усобица, и стали воевать сами с собой. И сказали себе:

– Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву. И пригласили на царство варяга, Рюрика с братьями». Сказали руси, чудь, словене, кривичи, и весь.

– «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами».

Ну и те уважили. Земли и хоромы с добром свои побросали, и поперлись к нам. За тысячу верст киселя хлебать.

Я представляю, как жены славянские обрадовались. Вот к примеру. Прихожу я домой, повздорил со своей красавицей, а потом и говорю:

– Хорошо у нас в квартире, радость моя. И ремонт только что сделали. И зарплата, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить, а порядка нету. Давай, родная, пригласим к себе соседа алканавта, громилу с третьего этажа, братьями уголовниками, пусть правит нами. Он у нас порядочек-то наведет.

Жена моя ненаглядная, небось, покрутит пальчиком указательным у виска и ответит:

– Никак, глубокомысленный ты мой, крыша у тебя поехала. Ты что, голубь сизокрылый, последних мозгов лишился.

А вот в историческом контексте, слушаем мы эту бредятину, да еще детей учить ее заставляем. А вы говорите: «Тараканиха рожает, тараканиха рожает». Тут с самого начала в нашей истории все наперекосяк идет. Да и в новейшей истории не лучше.

Тосе в феврале стукнет 88. Она совсем еще не развалина – запросто может поднять ведро картошки из погреба, ходит по субботам на рынок, потихоньку волоча за собой старенькую скрипучую тележку, помнит всю свою жизнь и рот у нее не запавший, как у большинства стариков, а сжат энергично и по-деловому, хотя и скрывает почти полное отсутствие зубов. У Тоси в Бекетовке свой небольшой домик. Его деревянные, потемневшие доски с облезшей голубой краской высушены солнцем и вымочены дождем до такой степени, что приобрели какой-то неистребимый серо-пыльный запах и покрылись зеленой коркой древесного мха-лишайника. Полы в доме прогнулись, полны заноз и торчат отовсюду ржавые шляпки гвоздей. В доме есть особый темный угол, где пришпилены булавками к ручному вязаному ковру бумажная иконка какого-то сердитого святого и Колина фотография, загнувшаяся на углах и пожелтевшая, а под ковром сидит в синем ведре древний полузасохший кактус. Вся мебель в двух небольших комнатах – и шкаф, и пузатый комод, и стол, и черно-белый «Рубин» покрыты затейливыми кружевами – это рукодельничала сама Тося, пока глаза и руки ей позволяли. Днем Тося занята обычными хозяйственными делами, а вечером идет к соседке смотреть новости и сериалы, и поговорить о всякой всячине: о том, какой дорогой стал сахар, и почему у Тоси по ночам отекают ноги и стреляет где-то внутри «селезянка», и что Маньку Никитину на прошлой неделе отнесли, а баба-то молодая была, и огурцы в этом году уродились никудышные…