Валерий Касаткин - Ожидание свободы. Роман

Дыбкин хмыкнул.

– Этой кобыле цены нет. Она молодая и породистая, а что бока впалые и рёбра видны, так это дело поправимое. В хороших руках лошадка быстро приобретёт породистую осанку.

– Удивляюсь я тебе, Миша, что ты такому специалисту в конном деле, как я, мозги пудришь. А что с тебя взять: еврей есть еврей. Забрось тебя на Луну, ты и там таким окажешься. Ладно, говори, сколько за неё хочешь?

– Учитывая наши дружеские отношения и исключительно из уважения, так уж и быть, продам за пятьдесят рублей.

Филипп усмехнулся.

– Ого, что-то от такой цены я стал сомневаться в нашей дружбе. Повторяю, это кляча. Её даже за пятнадцать рублей на колбасу не возьмут. Но я, как друг тебе, даю двадцать рублей и быстро увожу лошадь в тёплую конюшню на откорм. Но вот боюсь, что не доведу, бедное животное может по дороге сдохнуть.

– Если я тебе продам за двадцать, и об этом узнают другие евреи, меня поднимут на смех.

– Ладно, даю двадцать пять рублей чисто из жалости к животному, и ни одна еврейская душа о цене лошади не узнает. Точнее, мы всем скажем, что ты мне продал почти труп за сорок рублей. Это подтвердит и Кондрат.

Захаров стоял возле лошади, поглаживал её и еле сдерживал смех.

– Я могу сказать и за пятьдесят.

Дыбкин хмыкнул.

– «За пятьдесят» говорить не будем. Не поверят. Ладно, давай двадцать шесть рублей и забирай элитного коня.

– По рукам, – Филипп отсчитал деньги, передал их Дыбкину и взял коня под уздцы. Теперь, мар Миха, расскажи-ка нам, как к тебе попало это бедное животное?

– Я расскажу, но пусть это тоже останется между нами. Неделю назад ко мне пришёл цыган Вася и попросил денег в долг, оставив в залог коня до этой пятницы. Мы договорились, что если он не возвращает мне деньги до четверга, то кобыла остаётся в моей собственности навсегда. Как видите, деньги цыган не вернул, вот я с этой бедолагой и оказался на базарной площади, поскольку кормить мне её нечем. Своему коню корма хватило бы.

– Сдаётся мне, лошадка имеет тёмное прошлое. Про сумму долга я уж спрашивать не буду. Знаю одно: ты, Миша, в проигрыше не остался, – Филипп погладил кобылу по острому хребту, – пошли, Милка, буду тебя откармливать.

Лошадь, почувствовав ласку в словах нового хозяина, преданно посмотрела на него и, боднув его головой, потянула Конькова с площади подальше от людей.

Кондрат, сказав Мише «шалом», догнал Филиппа и покачал головой.

– Зачем тебе эта рухлядь?

– Она на самом деле породистая, и после двух месяцев хорошего ухода ты её не узнаешь, а продам я её кому следует не за двадцать пять рублей, а за сто. А сегодняшнюю сделку надо отметить. У меня есть медовуха. Пошли к моим саням.

– Я сейчас схожу, посмотрю, как мои там торгуют, и подойду.

Базар набирал силу. Вся площадь была уже полностью занята торговцами и покупателями. Солнце на горизонте выбросило первый холодный луч, и базар ещё больше оживился. Кондрат издалека услышал голоса Гали и Семёна, которые по очереди кричали: «Сыры, масло, сметана, молоко, творог. Всё очень высокого качества, но только сегодня по самым низким ценам!». Захаров, подойдя к своей команде и увидев возле неё очередь из нескольких покупателей, удовлетворённо улыбнулся и сам быстро обслужил двух клиентов, продав им масло и сало. Потом Кондрат погладил Клаву по головке и улыбнулся.

– Молодец, девочка, на сапожки ты себе уже заработала. Теперь на очереди конфеты. Но я тебе в любом случае их куплю, как и пряники.

Когда солнце достигло середины неба, базар стал затихать. Люди, продавцы и покупатели, зарядившись положительной энергией от общения между собой, от шуток, прибауток и смеха, оставшись довольными жизнью, стали разъезжаться по домам. Впереди был февраль, а потом октябрь 1917 года. Людей ждали великие потрясения, замешанные на крови, страданиях и горе. Но базарная площадь в посёлке, несмотря ни на что, по пятницам и воскресеньям продолжала жить своей базарной жизнью, давая людям душевный отдых.

В доме Захаровых был праздник по случаю окончания Семёном земледельческого института, а Мишей – Витебской народной консерватории, и возвращения их домой. Всё семейство сидело за большим столом, накрытым белой скатертью и заставленным всевозможными блюдами. Было на столе и вино. Миша, слегка захмелевший, радостно улыбался:

– Не знаю, как для вас, а для меня двадцать третий год, возможно, станет переломным в судьбе. Я собираюсь уехать за границу и там сделать карьеру музыканта. Там другой масштаб и большие деньги. И, скажу откровенно, мне с большевиками не по пути. Заведут они страну туда, куда не надо.

Мать всплеснула руками:

– Разве тебе плохо здесь живётся? Ты здесь получил хорошее образование, играешь в ресторане, имеешь за это неплохие деньги, что даже смог нашей Аннушке купить пианино.

– Советской власти я не верю. И вы её остерегайтесь. Настанет время, когда она вас обдерёт до ниточки, и это в лучшем случае. Не доведи господь до этого, – парень перекрестился, а следом за ним перекрестились и все остальные, – может, всё обойдётся. Но мне умные люди говорили, что такие, как вы, являетесь классовыми врагами нынешней власти с вытекающими отсюда последствиями. Насчёт заграницы я не принял окончательного решения. У меня с друзьями ещё здесь много неоконченных дел.

Отец сделал глоток вина.

– Неужели нынешней власти мы не понадобимся? У нас ведь есть огромный опыт в животноводстве, земледелии, мы по мере возможности используем передовые технологии, кормим людей, в казну отдаём приличные деньги. Семён, вот, успешно закончил институт, чтобы добиться ещё лучших результатов.

Миша печально улыбнулся:

– Эх, отец, наивные вы люди, потому что живёте в глуши, не чувствуя накала борьбы за власть. Коммунисты и зажиточные единоличные крестьяне – это несовместимые понятия.

Семён, промочив горло вином, крутанул головой:

– Со мной учились коммунисты. Ничего плохого про них сказать не могу, как и про их лозунги о равноправии, о бесплатной учёбе, медицинской помощи, о земле и о многом другом, что направлено на улучшение жизни, прежде всего, простого народа.

– Вот именно, а нас на свалку. Здесь, брат мой, политика будет играть главную роль. Ты в глазах коммунистов – эксплуататор беднейшей части крестьянства, за счёт которого и живёшь припеваючи.

Семён выбросил вперёд руки.

– Но неужели власть не видит, что я работаю больше тех же наёмных людей и не только руками, но и головой?

– Это, брат, не ко мне вопросы. А вообще, поживем- увидим и не будем сегодня спорить о политике, давайте лучше попросим Аню сыграть нам на пианино, – Миша нежно посмотрел на сестру.

Девушке было пятнадцать лет, но из-за маленького роста и больших бездонных глаз, обладающих какой-то колдовской силой, она была похожа на куколку. Аня улыбнулась и нежно посмотрела на дорогих ей людей, которые замерли от её взгляда: