Ольга Фатум - Книга за месяц: миф или реальность? Фасткнига, или Волшебный пендель для начинающего, и не только, автора

Точно пробудившись от сказочного сна летаргии, писатель смотрел на изменившую ему, уже изменившуюся реальность, выходя из квартиры, спускаясь по лестнице на улицу, выходя во двор, осознавая наконец, как все это незнакомо в свете отрезвляющей действительности. Все это выглядело еще вчера таким романтичным, героическим и поэтическим эпосом времен античности. И теперь – таким безвозвратно разбитым в смысле содержимого, как розовые очки, и безнадежно потерянным в смысле прозаичности форм окружавшего его отныне мира.

Мир и раньше, бывало, казался ему серым и сырым, но почему-то именно сегодня серость и сырость оказались свойством не только внешнего, но и внутреннего его состояния. Именно в таком черно-белом спектре цвета и света представилось ему на мгновение все его прежнее существование, этаким вышедшим из срока годности и выцветшим фотослайдом поляроида. И даже привычная яркость ночных огней, пестрый колорит городских фонарей, фар и окон не смогли разукрасить его потухший взгляд. Таким же безжизненным встретил его и издатель. Увидев автора, он сразу же заговорил:

– Боюсь, у меня для вас плохие новости. Даже и не знаю, с чего начать…

– Начните с главного. К чему тянуть?

– Как скажете. Дело вот в чем. Вы, конечно же, поняли, что речь пойдет о вашем романе…

– Не тяните. Выкладывайте все как есть.

– Ладно. Сначала это были незначительные вспышки недовольств и жалоб со стороны отдельных читателей из разных уголков внутри и вне страны. Они присылали письма, якобы свидетельства, писали и опубликовывали свои доводы и доказательства. Но тогда мы не придавали этому никакого значения, пока они сами не придали это огласке. Я имею в виду – притязания на соавторство и даже авторство, наконец, это переросло в провокационные обвинения в плагиате. Они точно сговорились, ополчившись против вас. Вот, держите.

– Что это?

– Повестка. Они вызывают вас на коллективную дуэль в суд.

– Вы ошибаетесь, издатель, не они, Он…

Автор сделал паузу, но возможности отреагировать на последнюю фразу не дал. Выслушав издателя без малейшей дрожи в мускулах и чувствах, он молча кивнул ему на прощание и вышел вон. «Вон» было его спасением. Вон! Вон? Вон! Опять бежать, и может быть, на этот раз удастся скрыться, испариться, точно медуза, выпрыгнуть из невода морского и растаять в лучах обжигающего солнца. Нет. Уйти? Это однажды неизбежно, но не так. Лучше в борьбе, реванше. Вот что должно быть первостепенным теперь. Поэтому назад, а точнее, вперед, навстречу неизбежному!

Солнце не выходило из-за туч, как писатель ни старался его выманить, строя гримасу из массы морщинок, похожих на те, что оставляет след улыбки, но то, что было нарисовано на его лице, было фальшивой, дилетантской и неуклюжей попыткой выстроить из прямой линии дугу. Тщетно. Она не выходила. Уродство линий. Одновременно их естественная красота, отраженная в природе, в паутине тысячи небесных пауков, изваявших сеть облаков, диагонали туч и их искривленные вариации. В хаосе природы больше порядка, нежели в искусственно созданной нами утопии по имени социум. Нам не хватает смелости признаться в нашей беспомощности и неспособности создавать и изменять. Мы не властны над этим миром. Приняв эту мысль в лоно своего мозгового процесса, автор принял одновременно и свое поражение, хотя и не смирился. Видимо, искры этой вспыхнувшей изнутри молнии зажгли его изнутри, и разгорелся огонь новой надежды.

Прошел ровно месяц с тех пор, как он потерпел фиаско в схватке за часть того, что некогда составляло в совокупности с другими целостность его бытия. Он стал похож на разрозненный пазл, растерянный и затерянный где-то далеко в чулане давно заброшенного дома. Даже если кто-то и обнаружит его здесь, в этой глуши, едва ли ему удастся воссоздать оригинал, в лучшем случае – дешевую копию. Однако, как заметил Спиноза, каждая вещь стремится к продлению себя в пространстве. Как добавил к этому философ другой эпохи Унамуно, она жаждет быть, и эта жажда составляет единственно истинную человеческую сущность. Став вещью, мы еще больше очеловечиваемся. В затворничестве подобного рода автор осознал вдруг силу врожденных инстинктов. Да, роман надломил его, втоптал в подземелье нищеты и позора, но он все-таки устоял и не сломался. Некий стержень, как стебель пшеницы, примятый ветром, воспрянул и взвился ввысь с помощью недр земли, из которых он черпает силу. Свою силу автор брал в языке. Именно к нему он и обратился.

Поначалу он не знал, как к нему подступиться, какой слог подобрать, дабы из его начала вылупилось гармоничное созвучие звуков и слов, мелодия и песнь нового литературного шедевра. Зарождение новой жизни – это не так уж просто. Зарождение новой идеи – еще более трудоемкий процесс. Он берет свое начало в сфере бессознательного, там, где скрывается наш третий глаз, шестое чувство, девятые врата в мир сверхбытия. Проникнуть туда логикой мысли невозможно. Чувства слишком мимолетны и эфемерны, дабы его уловить. А другого нам от природы не дано. Возможно, прав был Платон, а словами Сократа глаголила истина, когда он ораторствовал на площади, убеждая в том, что на самом деле это душа, припоминающая мир идей, в котором она пребывала до переселения в тело. А возможно, это сам язык? Но он не дает ответа на столь дерзкий вопрос. По-прежнему глух, нем и безразличен к мольбам автора.

Безмолвие языка чудовищнее молчания покойника. Будучи еще живым, уже чувствуешь запах тлена и разлагающейся плоти, своей собственной плоти. Тишина мысли есть смерть тела. Впервые автор почувствовал ее присутствие так близко, что казалось, достаточно протянуть вперед руку, а она тут как тут, цапнет ее и вырвет своей костлявой клешней из тела вместе с потрохами. Его передернуло. Возможно, из-за сумерек и резкого спада температур. Писатель и не заметил, как целый день просидел за самодельным деревянным столиком в огороде, а белый лист, лежащий перед ним, так и не почернел. Даже надвигающаяся ночь не скрыла его пустоты. Более того, из-за тьмы вдруг вынырнула любопытная луна и, выследив его ярким прожектором своего взора, принялась тщательно изучать.

Удрученный и подавленный, писатель встал из-за стола, провел ладонью по листу и безжалостно опрокинул на него банку чернил. Так потухла еще не зажженная звезда. Однако это только кажется, что звезды исчезают, когда их накрывает ночной туман иль свет брезжущего дня. Просто мы чересчур ослеплены внешним зрением, чтобы прибегнуть к внутреннему. Поэтому, когда тот самый злополучный лист вдруг проявился в воображении автора, в тот самый момент, когда его голова коснулась подушки, а сознание – снов, он принял этот плод воображения за галлюцинацию, в то время как лист стал проявлять к нему благосклонность и заполнять форму содержимым букв и слов.