Александр Кучаев - Пасынки богов

Поднявшись по обрыву, я присел на постельные лохмотья и натянул на плечи обрывок одеяла. Тягостные размышления, подкреплённые острыми сосущими спазмами в желудке, овладели мною ещё сильнее.

Совершенно очевидно, что мне предстоит умереть с голоду. Мрачная действительность указывала именно на такую кончину. Время её пришествия было вполне прогнозируемо. И всё же не хотелось верить, что дни мои сочтены. Должен, должен быть путь к спасению! Но какой?

Выход завален тяжёлыми глыбами, их не одолеть. При отсутствии еды организм быстро ослабеет, и тогда даже спуск к воде превратится в большую проблему. Пожалуй, что последний мой час не через два месяца, а гораздо ближе.

Еда – вот что необходимо прежде всего. Но где взять её в замкнутом пространстве, в котором нет ни одного растения и ни одного живого существа? Здесь не водятся даже крысы. Потому как нет корма для них.

Придёт ли кто на помощь? Извне, снаружи, помощи ждать нечего, ведь о моём местонахождении никому не известно. Кроме преступников, совершивших злодеяние. Так что… Но, может, продержаться в подземной темнице и обрести свободу помогут мои необычные способности? Те самые, которые я развивал в себе столько лет и о которых абсолютное большинство людей, в том числе из близко знакомых, даже не догадывались!

Однако достаточно ли будет для спасения одних лишь этих качеств?

То, о чём мне подумалось, казалось совершенно фантастическим. К тому же прежде я никогда этим не занимался за ненадобностью – и в голову не приходило.

Зачатки экстрасенсорности – телепатических способностей, ясновидения и других необычных отличительных свойств – появились у меня после того, как я разбился, прыгнув с обрыва Хромушкиной горы.

У нас, в нашем селе Чукалино, многие смотрели телевизионную передачу про городских мальчишек, прыгавших в снежный сугроб с крыши пятиэтажного дома. Сугроб был глубокий, а снег рыхлый, и всё у этих дурошлёпов обходилось без травматических последствий. Их ругали, угрожали наказанием, но бесполезно. Так продолжалось, пока снег возле дома не погрузили в самосвалы и не увезли.

Вот и мы, сельская ребятня, прыгали. В снежные наносы. Только не с крыши, а с высокого крутого обрыва Хромушкиной горы. И опять же прыжки у всех проходили благополучно, и никто ничего, кроме восторга от стремительного полёта, не испытывал.

Один лишь я допрыгался, угодив не в снежную глубину, а на твёрдый, закаменевший от морозов выступ.

Помню ужасный сокрушающий удар, когда я хряснулся о ледяной монолит, и то, как у меня оборвалось дыхание. Я сидел на выступе и не мог вдохнуть. Долго-долго не мог вдохнуть – до нескончаемости.

Мои товарищи спустились ко мне и, испуганные моим беспомощным состоянием, начали кричать: «Максим, Максимка, что с тобой, вставай?!»

А я не мог дышать. Организм словно колебался, не зная, что ему делать: то ли провалиться в тёмное небытие, перед которым он вдруг оказался, то ли остаться в мире сём.

Потом лёгкие всё же сумели сделать короткий неполный вдох, после чего дыхание опять надолго остановилось.

На какое-то время я потерял сознание. Мальчишки теребили меня, трясли, пробовали поднять, но смогли только посадить, как тряпичную куклу, то и дело валившуюся набок. Кажется, на минуту или две сердце моё остановилось, а нематериальная субстанция, именуемая душою, покинула тело и приподнялась на небольшую высоту. Я увидел себя – ватного, неподвижного, опрокинувшегося на лёд, и ребятню, суетившуюся вокруг и пробовавшую оживить обмякшее тело.

В конце концов смерть отступила, что-то во мне вновь подключилось к жизни, я начал приходить в себя и задышал бурно-бурно, со стоном.

Наступил момент, когда я отдышался и встал, и у меня хватило сил выбраться из-под обрыва.

Мы направились в село. Мальчишки, шедшие рядом, о чём-то тихонько переговаривались; я не слушал их – во мне каждый шаг отдавался ухающими болезненными стонами в обеих сторонах груди. Будто лёгкие сорвались со своей основы и качались теперь вверх-вниз на тоненькой нити, ежесекундно готовой оборваться.

Дома я ничего не сказал о случившемся, и мои родители так и остались в неведении. Две или три недели, точно не помню сколько, я старался меньше двигаться и, если не был в школе, долгими часами сидел на полу у подтопка, прислонившись спиной к тёплой его стенке.

Должно статься, у меня не только лёгкие оказались повреждёнными, но и все остальные внутренние органы, прежде всего печень и почки. Судя по сбоям в работе главных пищеварительных и выделительных органов.

И мозгу, пожалуй, досталось, ибо нечем больше объяснить отклонения, начавшие происходить со мной с того критического момента, прежде всего связанные с изменённым восприятием окружающего пространства, чего не было до падения. Более тонким, а порой зыбким видением его – словно через неверное плывущее марево, если можно так выразиться.

Много лет спустя я пришёл к выводу, что удар, полученный мною, воздействовал и на шишковидное тело, эпифиз по-другому. То есть на ту самую железу в центре головного мозга, которая ответственна за появление и развитие необычных способностей. Каким-то образом активировал её.

Но, возможно, активация стала результатом кратковременной остановки сердца, при которой наступившее кислородное голодание включило дополнительные ресурсы мозга. Для сохранения жизни.

С возрастом у абсолютного большинства людей эпифиз в значительной степени атрофируется и снижает свои функции. Но только не у меня.

Несомненно, что пинеальная железа – ещё одно название сего мозгового придатка – с годами только усилила свои функции. Что и привело к появлению и развитию упомянутой выше экстрасенсорности. А также многих других качеств, разительным образом отличавших меня от остальных граждан, преимущественно занятых лишь обретением денег и удовлетворением житейских потребностей. И получением разных удовольствий.

Полагаю, что кроме травмирования при падении дополнительной причиной формирования сей железы стало и моё вынужденное долговременное прислушивание к болезненным процессам, проистекавшим в организме.

Уже в первые дни после злополучного прыжка меня стали посещать всяческие видения тонкого плана. Большинство из них быстро забывались, но некоторые невозможно было стереть ни временем, ни самыми острыми обстоятельствами.

Хорошо, в мельчайших подробностях врезалось в память появление образа покойной бабушки Вари, ушедшей в мир иной за полтора года до рокового случая.

Она присела напротив на табуретку, долго молча смотрела на меня, укоризненно покачивая головой, а потом сказала: