Александр Кучаев - Пасынки богов

Обо всём я думал. Включая школьные уроки. И Геннадия Тихоновича Камраева, случалось, вспоминал, нашего директора, он же преподаватель истории и географии.

Учился я без особого прилежания, с троечки на четвёрочку. А то и на двоечку. Это когда совсем учебники в руки не брал.

Отцу же с матерью недосуг было меня погонять. Их и без того работа задавила – то они в поле спину гнули, то в огороде, то скотиной во дворе занимались. Редко когда спрашивали, мол, уроки сделал? Конечно, сделал, следовал ответ.

Словом, пользовался я родительской слабиной, как хотел. К тому же они нередко и меня к своей работе пристёгивали. И чем взрослее я становился, тем больше приходилось вкалывать. Даже зимой. То помогай отцу трактор или комбайн с сеялками ремонтировать, то иди кур кормить или стойло у коровы чистить, то ещё что.

Геннадий Тихонович не раз меня упрекал:

– Эх, Максимка, опять троечка! Ты же способный мальчик, мог бы учиться и получше.

Спустя месяца два с половиной после того, как я разбился, вызвал он меня к доске рассказывать домашнее задание по истории. О смутном времени по окончании царствования Ивана Грозного.

И надо же такому случиться! Я, вместо того чтобы прямо сказать, что не учил, взял и вышел – словно за руку кто вывел.

– Ну рассказывай, – сказал директор.

А чего рассказывать, если я к учебникам даже не прикасался!

Вздохнул я, поднял глаза к потолку, и вдруг слова с языка, словно горох, так и посыпались.

Отчеканил я честь по чести про лжецарей и народ этой утонувшей в веках далёкой смуты, а под конец возьми да брякни на весь класс:

– Насчёт же семнадцати миллионов, что вы, Геннадий Тихоныч, на ремонте школы сэкономили и себе в карман положили, не морочьте голову – никто из начальства не узнает! Да и школу нашу через год всё равно закроют. Мишка Шабалин в ней зерно будет хранить.

Мишка Шабалин – самый удачливый фермер в нашем селе, не чета моему папаше, который концы с концами еле сводил.

Директор при упоминании прикарманенных денег прямо таки позеленел и чуть со стула не свалился.

– Журавский, ты что себе позволяешь?!

А я и сам не понял, как из меня такая лажа попёрла. Да и откуда мне было узнать о наворованном?! Получалось, что я словно в директорскую черепную коробку залез и постигнул, что в ней таится.

Вечером Геннадий Тихонович пришёл к нам домой и рассказал о случившемся моему отцу.

– Меры будут приняты, – выдавил из себя помрачневший отец.

– Я честный человек! – заявил директор.

– Знаю, Тихоныч, знаю. Только моему дурачку, к сожалению, не ведомо, что честней тебя во всей округе никого не сыскать.

В тот момент я находился в своей соседней закуточной комнате и весь их разговор слышал досконально.

Чтобы сгладить возникшую неловкость, отец водрузил на стол бутылку самогонки, простенькую закуску, и пошла-поехала у них выпивоновка.

Они были старинными друзьями, вместе росли, вместе на танцульки в клуб соседнего села шастали. Только после окончания школы их стёжки-дорожки разошлись. Отца взяли в армию, в танковые войска, в которых он три года прослужил механиком-водителем, а Геннадий Тихонович поступил в пединститут.

– Эти семнадцать миллионов я просто не оформил, как следует, – сказал директор за рюмкой. – А сколько раз приходилось ездить в Ольмаполь на своей машинёшке, чтобы договориться с кем надо о ремонте школьного здания! Одного бензина сколько было израсходовано! А оштукатуривание и покраска классов! Считай, я один всё сделал. С конца июня до сентября крутился, словно белка в колесе.

Когда мы с отцом остались наедине, он внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Слышал, что Тихоныч гутарил?

– Слышал.

– Ты вот что, за языком-то следи, иначе большую беду на себя накличешь – не сегодня, так завтра. И нам с матерью проблем добавишь. Понял?

– Угу, – ответил я.

– И вообще, думать надо, что гоже, а что негоже говорить людям, особенно взрослым – понравится им это или нет. Зачем портить настроение человеку, кем бы он ни был!

Отец уже догадывался, что я могу читать мысли других людей, узнавать их скрытные деяния и обладаю иными способностями, недоступными ни лично ему, ни кому-либо ещё на селе.

Эту догадку его особенно укрепило событие, случившееся дня за три до конфуза с директором.

В то утро мои родители собрались в Ольмаполь с партией куриных яиц.

Вроде, ничего такого – поездка из разряда обычных, выполняемых регулярно по два-три раза на неделе.

Только я отцу говорю:

– Будешь подъезжать к Лашманному мосту, сбрось скорость. Километров до пяти. Очень тебя прошу.

Лашманный деревянный мост был построен, наверное, ещё сто лет назад через речку Агапку, что на полпути между нашим Чукалином и Ольмаполем. Длиной метров семьдесят, с ограждением в виде плах, положенных по обоим краям моста по всей его длине.

– Зачем её сбрасывать? – спросил отец. Он любил прокатиться с ветерком. – Так мы и к вечеру до Ольмаполя не доедем.

– Не знаю пока зачем, – ответил я, – только обязательно скорость надо убавить. Слышишь, обязательно! Не пожалеешь.

Ничего больше не сказал родитель, а лишь внимательней обычного взглянул на меня.

Перед тем самым мостом он, вспомнив мои слова, и правда взял да убавил газ и поехал по деревянному настилу со скоростью движения пешехода. И надо же, на середине центрального пролёта у «Газели», на которой они ехали, возьми и лопни правая передняя камера! Машину повело в сторону, но отец успел затормозить у самого ограждения, когда спустившее колесо уже упёрлось в оградительную плаху.

Выехав на противоположный берег, отец поставил вместо неисправного колеса запаску и спокойно поехал дальше.

Замечу кстати, что берега у Агапки высокие, крутые, и настил моста над уровнем воды метра четыре был. За месяц до этого Лёшка Бараев, наш сельский мужик, с него на самосвале кувыркнулся. Машина вошла в воду вверх колёсами, а Лёшка… Он как был в кабине, так в ней и остался, не успел выпрыгнуть. И причиной той аварии, по всей вероятности, тоже была лопнувшая колёсная камера.

Велосипед же отец мне не купил. Лето выдалось на редкость жаркое, засушливое, и урожай мы собрали меньше, чем посеяли. Денег у нас было с гулькин нос, и, всё понимая, о велике я даже не заикался.

Выгорели не только посевы, но и травы на лугах и разных неудобьях, где в прежние года можно было с косой пройтись и травы на сено надыбать. Из-за бескормицы сельчане немалую часть скотины, в том числе предназначенной на племя, осенью пустили под нож и по дешёвке распродали на городских рынках.

В самом конце лета приснилась мне тётя Роза Иванеева. Это была матушкина двоюродная сестра, одинокая разведённая женщина, проживавшая в уже упомянутом Ольмаполе, от которого до нашего села было тридцать километров.