Владимир Крючков - Душа души моей 2.0. флэш-фэкшн

Работали мы под землей, поэтому каски и аккумуляторы у нас были настоящие шахтерские, а обмундирование – списанное послевоенное армейское. Тогда-то я и понял практичность кирзовых сапог и старого армейского х/б. Когда мы в тайге попали под отвесный ливень и промокли до нитки, мы продолжали идти. А когда ливень закончился, от нас пар валил клубами и уже через десять минут гимнастерки просохли, а вода из сапог вышла тем же путем, каким и вошла в них – через кирзу. Мы бодро топали, совершенно сухие и довольные, поскольку верное х/б дышало и отводило пот не хуже современных многослойных материалов, которые так рекламируют всякие там Columbia.

Иногда я ходил в расположенный неподалеку поселок Хаканджа за свежеиспеченным хлебом. Там можно было посидеть в столовой на середине сопки и помедитировать, любуясь блеском Охотского моря за восемьдесят километров.

У геологов свое отношение к бардовским песням и свои авторы. Один из них – Юрий Кукин, который, по собственным воспоминаниям, начал сочинять песни в экспедиции, выучив три аккорда. И первой его песней стала песня «Горы слева, горы справа». Есть среди них и мэтры вроде Александра Городницкого, так и не научившегося играть на гитаре и выступающего с аккомпаниаторами. В последнее время он выступает с Александром Костроминым, который в начале 70-х у нас на факультете вел кружок КСП.

Среди работников партий встречались довольно интересные люди. Так, в одной партии опробщиком работал преподаватель философии из Харьковского университета. Он разочаровался в профессии и приехал на Дальний Восток в поисках себя и смысла жизни. Была там и супружеская пара ребят, которые жили в отдельной избушке 2х2 метра. Когда мы приходили к ним в гости, все сидели на кровати, поскольку ей жилое пространство и ограничивалось. Ребята жадно спрашивали нас, что там новенького на Большой Земле.

Там я впервые увидел то, что Пришвин, приехав на Дальний Восток, назвал «итальянским небом». В яркий солнечный день я лег на спину и посмотрел вверх – и тут же ощутил, что падаю в небо и удержать меня некому. Есенин описал это ощущение как «синь сосет глаза». Голубизна была вязкой и непрерывно медленно перемешивалась как краска, вылитая в воду.

Там же я ощутил все коварство кедрового стланника. Забравшись на сопку, я решил спуститься вниз и вдруг обнаружил, что меня не пускают низкие, стелющиеся по земле ветки, которые я так легко обходил, поднимаясь вверх. Теперь они мертвой хваткой цеплялись за одежду и обувь. И когда я очутился внизу, одежда была измочалена, а кеды еле держались на ногах, поскольку шнурками пришлось пожертвовать.

Тогда-то я и понял, почему бассет-хаундов называют гончими. Трусит себе по следу оленя неуклюжая коротколапая собака с грустными глазами, трусит. Олень стрелой срывается с места, покрывая километр за километром. Но не зря арабы говорят – арабский конь летит стрелой, но только один переход, а верблюд мерно шествует день за днем. Вот и бассет – трусит себе грустно и трусит. Гордый олень же начинает цепляться рогами за ветки, стланник спутывает ему гордые ноги. Вскоре он падает на землю и затравленно дышит, вздымая мокрые от пота бока. И тогда трусцой добирается к нему неуклюжий бассет, ложится напротив, скрестив неуклюжие лапы и участливо смотрит на него грустными глазами – Ну что, набегался?

Вернувшись в Москву, я твердо решил переводиться на геологический факультет. Уже и не вспомню, что меня остановило.

В комсомольской юности мы заучивали цитату из речи Ленина на 3-ем съезде ВЛКСМ: «Учиться, учиться и учиться!». Так вождь мирового пролетариата терпеливо наставлял непонятливую молодежь, трижды вдалбливая ей ее основную задачу. И мы учились, учились, и опять же учились.

Но как-то в суфийской книге я увидел эту фразу, изложенную несколько по-другому: «Учиться учиться учиться». И тут меня словно пронзило – смысл фразы заиграл новыми гранями! Суфийскую мудрость, представлявшую собой трехслойную вложенную друг в друга мысль, наш бывший вождь просто смял сапогом, превратив ее в плоский «блин», доступный пониманию любого дебила.

Суфии терпеливо объясняли ученику, что прежде чем он начнет что-либо понимать, ему придется научиться тому, как следует учиться, пройдя стадию шариата – заучивания простого набора правил надлежащего поведения. После этого (и только после этого) он будет допущен на следующий уровень – путь тариката, где под руководством опытного наставника начнет изучать священные тексты, постепенно постигая то, как их следует трактовать. И только после этого ему откроется путь хакикята – проникновения в смысл ранее выученных и приблизительно понятых священных текстов.

Наша же, старательно заученная и линеаризованная до лозунга, мысль заключалась в том, что надо упорно долбить, долбить и долбить рекомендованные тексты, не очень-то задумываясь над их смыслом. Дело облегчалось тем, что смысл в них и не закладывался. Они представляли собой набор команд, идеально приспособленных для бездумного исполнения.

Кто бы объяснил мне это «на заре туманной юности».

Почему-то стало грустно.

Как-то давно в «ленинке» я заказал одно из первых изданий Винни-Пуха, напечатанных в Нью-Йорке в 1935 году. Начал неторопливо (в темпе моего знания английского языка – с перерывами на словарь Мюллера) перечитывать его, как вдруг обратил внимание, что Пятачок там упоминается как «she» – она. Вот так-так…

А ведь тогда вся трогательная дружба Винни-Пуха и Пятачка становится понятной и обретает смысл. Именно светлая дружба мальчика и девочки с оттенком легкого, необидного, покровительства со стороны мальчика. И тогда понятен эпизод с подарком букетика фиалок Пятачку и… Да все сразу становится на место.

Я запомнил свое открытие и как-то упомянул об этом в переписке с приятелем, который знал эту сказку наизусть. Он сразу поправил меня – никаких мальчиков-девочек – he и только he. Я бросился в «ленинку». За прошедшие годы издания 1935 года перекочевали в музей библиотеки и пришлось идти туда. Заказал. Получил. Открыл – he! Перепроверил – тот же результат. Может, я все сочинил и сам в это поверил? Перечитал воспоминания Кристофера Робина – в одном из писем он все же упоминает Пятачка, как she, но только в одном-единственном месте.

Я смирился с Пятачком-мальчиком, но в глубине души все же надеюсь, что уж Алан-то Милн прекрасно понимал, что такая трогательная дружба может быть только между мальчиком и девочкой. И писал именно о ней, какие бы местоимения он не употреблял при этом.

Платонова я открыл для себя несколько неожиданно. У моей мамы не было высшего образования, но был природный ум и природное же чутье на настоящие вещи. Как-то я увидел у нее сборник рассказов и повестей неизвестного мне писателя с простой фамилией. Мама читала его внимательно и с уважением. По молодости я отнес это к ее доверчивости к печатному слову и не обратил внимания на непритязательный серенький томик.