Владимир Крючков - Душа души моей 2.0. флэш-фэкшн

Потом, в херсонской областной библиотеке я увидел свежее издание избранного Андрея Платонова и чем-то этот томик привлек мое внимание. Полистав немного, я наткнулся на повесть «Джан» и не смог оторваться. Прочитав ее до конца, я проглотил оставшиеся повести и рассказы и долго не мог придти в себя. Передо мной открылась ранее неизвестная мне бездна другого русского языка, каждое слово в котором прочно сцеплялось с другим, поворачивалось непривычной гранью и от этого возникала вспышка понимания, порой ослепляющая неожиданностью и нескончаемой глубиной. Хотя все слова были знакомы – ни одного неологизма или редкого термина. Позже я прочитал у Бродского, что язык Платонова – это «язык тупика… бешеная философия сюрреализма». Не совсем согласен с ним, но то, что в тупик загнали самого Платонова, и это неизбежно повлияло на его язык, несомненно.

«Одухотворенные люди», «Девушка Роза» – я ничего похожего о войне раньше не читал. Там не было пафоса, люди действовали и говорили естественно, но небытийно, необыденно. Они говорили, подобно героям Древней Греции, для которых та Греция была не Древней, а их повседневной жизнью. Их хотелось слушать и понимать. Кстати, недавно я прочитал версию того, что повесть «Они сражались за Родину» Шолохову написал Андрей Платонов в качестве «литературного негра». После прочтения рассказов Платонова о войне я допускаю такую возможность.

Наиболее глубокое впечатление осталось от «Происхождения мастера» и «Епифанских шлюзов». Первая книга поразила выпуклостью и узнаваемостью образа русского мастерового, спокойно и вдумчиво постигающего окружающий мир. Он относится к нему как к разумному механизму, который надо понять и разобраться в его устройстве. А то, что он разумен и доступен пониманию, у Фомы Пухова не вызывает сомнения. Герой же «Епифанских шлюзов» – такой же мастеровой, только англичанин. Он спокойно и уверенно строит небывалую в России систему каналов и шлюзов, чтобы связать водными путями Дон и Оку. Судьбы у них разные, но даже трагический конец англичанина воспринимается им как естественный исход для этой варварской страны – она и не могла повести себя по-другому, таково ее устройство на данный момент.

Я сразу понял, что передо мной крупнейший писатель России ХХ века, уровня Толстого. Но в 70-х годах Платонов был еще мало известен и мои знакомые несколько удивлялись моим восторгам, считая их несоразмерными малоизвестному писателю.

Наступила перестройка – и прорвало. Опубликовали «Котлован», «Ювенильное море», «Чевенгур». И все вдруг открыли, что Платонов был критиком существующего строя, что его запрещали. И этот ореол «обиженного» и «запрещенного» заслонил подлинное значение его как писателя. Его политизировали, поставили в общий ряд «полочной» прозы, прозы протеста, а потом и просто затаскали в качестве жертвы «совковости» советской литературной системы и гнета ее главного пугала – Главлита. Ссылаться на Платонова стало общим местом.

И мало кто обратил тогда внимание на то, что Платонов – не жертва, не жупел пропаганды, не плюшевое знамя на диванных баррикадах, а писатель первой величины, явление русской литературы.

Сейчас пыль улеглась, спрессовавшись в плотный бетон, из-под которого не вылезло пока ни одного ростка более-менее приличной литературы. Платонов занял место экспоната на пыльных полках музея перестройки и время от времени молодые режиссеры-постановщики оттачивают на нем режущиеся зубки. Достойного места в русской культуре он так и не занял.

Но ничего – как сказано в «Женитьбе Фигаро» – «Время – хороший человек». Все встанет на свои места. Просто надо долго и терпеливо сидеть на крыльце своего дома.

Сижу.

К столетию со дня рождения Пушкина открылась просто вакханалия славословия, фальшивого поклонения, неумеренных преувеличений и суесловия в адрес поэта. Его реальный образ отлили в бронзе, изваяли в камне, залакировали в несколько слоев и сверху залили патокой. Таким он и предстал в 1937-м году – чопорным, похожим скорее на пластического древнего грека, чем на живого человека.

Те же, кто лицемерно лобызал его стопы, хитренько поглядывая по сторонам, аккуратно пересчитывал гонорары за статьи и панегирики и занимал место в очереди, первым номером в которой стоял, конечно же, он – «солнце русской поэзии». На фоне этого колосса потерялись романтичный Жуковский, блистательный Дмитриев, глубокий Боратынский, не менее глубокий Глинка и все поколение поэтов, которым было отказано в праве именоваться пиитами – теперь это право было закреплено опять же за ним – «солнцем».

Вся фальшь этой фантасмагории осыпается сразу после прочтения писем Пушкина. Признайтесь честно – вы когда-нибудь доходили до последнего тома полного собрания сочинений Пушкина? Дойдите. Вы увидите живого человека – веселого, озорного, брызжущего искрометным остроумием и легким, но не легковесным юмором по отношению к женщинам, друзьям, вельможам, обманутым мужьям. Легкость и современность его слога просто поражает.

Почитайте его сосредоточенную запись об Анне Керн через семь лет после «чудного мгновенья»: «С божьей помощью у*б Керн». Боже мой! Какой цинизм – воскликнете вы. И это о «гении чистой красоты»?! М-да-с…

А письмо к лихому гусару Мансурову о Катеньке Телешовой? О том, как все «телескопы» престарелых сладострастников сопровождают ее, когда она прогуливается по улице? А ответ Мансурова, в котором он восхищается неописуемым восторгом после ночи с красавицей и тут же его сожаления о том, что после мига любви эта красавица не может чудесным образом мгновенно превратиться в удобный диван, на котором приятно отдохнуть?

Конечно, в этом же томе вы найдете и тяжелые размышления зрелого Пушкина о материальных затруднениях, о трудностях быта и содержания семейства. Но это – тоже живая жизнь, без которой опять получаем картонный силуэт вместо великого поэта.

Читайте письма писателей и поэтов – нередко именно там вы найдете настоящую литературу, полную радостей и сожалений, многие из которых так созвучны вашим собственным.

Не скрою, таким умным я стал, благодаря книгоиздетельской политике советского времени. Хорошую художественную литературу купить тогда было трудно, а собрание сочинений, даже писателя средней руки, – и просто невозможно, настолько важное место занимал блок одинаково оформленных книг в искусстве оформления интерьеров советских квартир. Тома же этих собраний сочинений с письмами и статьями, не востребованные подписчиками, исправно поступали в магазины подписных изданий и букинистические отделы. Письма Чехова, например, я купил в книжном магазине Охотска за 3 коп. Кстати, там же купил «Утопию» Томаса Мора за 5 коп., а «Город солнца» Томмазо Кампанеллы – за те же 3 коп. Ну как тут было не стать утонченным книголюбом с необщим вкусом… Так, волес-неволенс, я им и стал. Сужу об этом по тому, что нередко на формулярах книг в библиотеках, включая «ленинку», моя фамилия стоит в негордом одиночестве.