Ричард Брук - Где мимозы объясняются в любви

– Позвольте узнать, что вы имели в виду под словами «некоторые вещества»? Морфий, кокаин, героин?

Сен-Бризу захотелось ослабить галстук, но он не сделал этого – только сглотнул и с трудом перевел дыхание. Надо было отдать должное Шаффхаузену: он сразу ухватывал суть, задавал вопросы по делу и не лез с дурацким морализаторством.

– Нет, к счастью, не героин… Он не принимает опиатов, поскольку имел возможность увидеть, к чему приводит постоянное употребление. Я об этом позаботился, когда он закончил лицей. Кокаин. И еще… эта новая синтетическая дрянь… эл-эс-дэ или что-то в этом роде. Но в основном кокаин. Антидепрессанты, транквилизаторы, это в последнее время.

Шаффхаузен подумал о том, что папаша наверняка водил своего отпрыска в какой-нибудь богадельный притон, где опийщики мучительно корчились в ломках и отдавали богу свои иссушенные этой отравой души. Однако, этот урок все же не уберег молодого человека от экспериментов с другими наркотиками и химическими стимуляторами.

Массовая заокеанская эпидемия эйфорического просветления и дикого промискуитета под действием кокаина и синтетических амфетаминов исправно поставляла пациентов для психиатрических клиник по всей Европе. На таком фоне и волна суицидальных попыток нарастала с каждым годом. Чем сильнее кайф, чем глубже и ярче наркотический транс, тем отвратительнее его адептам видится обыденная реальность…

Граф наконец повернул голову и пристально посмотрел на Шаффхаузена.

– Неужели это все, что вас интересует, доктор?

– Это первое, что меня интересует, но не последнее.

Не поддаваясь скрытому желанию графа вступить с ним в конфронтацию, Эмиль задал отцу пациента серию уточняющих вопросов, чем надеялся вернее всего завоевать его доверие:

– Я так понимаю, мсье граф, попытки суицида ваш сын предпринимал в период детоксикации? Иными словами, когда не мог достать новую дозу? И как именно виконт пытался свести счеты с жизнью?

«Мог хотя бы воды мне предложить, чертов нацист!» – ощутив, что в горле стало сухо, как в Сахаре, Эжен тем не менее не стал унижать себя просьбой, медленно вдохнул и стал отвечать на вопросы в том порядке, в каком Шаффхаузен задавал их. В конце концов, он же не под судом. Он просто хочет, чтобы доктор сделал свою работу и помог сыну, если это еще возможно.

– Нет. Первые две попытки были еще до… До клиники. Первая в Лондоне, не удалась по чистой случайности. Принял снотворные таблетки, но не смог правильно рассчитать дозу, а сердце у него крепкое в отличие от желудка… Второй раз повторился уже в Париже, тогда он попытался отравить себя газом, но ему помешал мой слуга, которому я велел присматривать за ним. После того, как я с ним поговорил и поставил некоторые условия, он согласился пройти курс лечения. Но… как видите, помещение в клинику успеха не имело, только усугубило ситуацию, потому что там он себя едва не зарезал… вскрыл вены и едва не истек кровью… Все, чего я сумел пока добиться, это держать его под постоянным контролем и на транквилизаторах, но лучше ему не становится…

Тут Сен-Бризу впервые изменила выдержка и губы его скривились в мучительной попытке признать вслух собственное бессилие помочь несчастному мальчику справиться с его бедой.

Шаффхаузен подметил это, но никак не прокомментировал, и продолжил собирать сведения о своем будущем пациенте:

– Как давно он употребляет наркотики и алкоголь? Чем занимается? Он студент? Каков на настоящий момент его семейный статус?

«Вот оно… сейчас этот немец начнет ковыряться в нижнем белье несчастного мальчика… и ведь докопается до правды, гад!»

Сен-Бриз внутренне похолодел, как будто Шаффхаузен поймал его на лжи, хотя не сказал врачу ни слова неправды. Это было очень странное чувство, давно забытое… и весьма неприятное. Однако, устыдившись секундной слабости, граф глубоко вдохнул и ответил:

– Алкоголь Эрнест впервые попробовал в десять лет, за рождественским ужином. Наркотики… насколько я знаю, на старшем курсе Кондорсе 4 4 Кондорсе – один из четырёх наиболее старых и лучших парижских лицеев. Расположен в 9-м округе Парижа. . Но попойки и веселые вечеринки начались позже, когда он закончил лицей и поступил в Сорбонну. Занимается тем же, чем и вся молодежь – чтением левацкой литературы, ниспровержением авторитетов и попытками изменить мир. Он у меня с детства смутьян, постоянно бунтует против старших, выступает зачинщиком беспорядков… Последняя акция протеста, которую он организовал со своими приятелями-троцкистами, очень не понравилась его преподавателям, и несколько месяцев назад из Сорбонны его исключили. Но вообще-то мой мальчик рисует. Очень неплохо рисует. И… он неженат и даже не помолвлен.

Эмиль слушал графа с неослабным вниманием, запоминая факты, что тот сухо выдавал в ответ на заданные вопросы.

«Пытался покончить с собой дважды путем отравления… третий раз резал себя… Лондон, Париж, „Сен-Бернар“… Что за транквилизаторы и кто выписал? Уточнить. Бунтует против авторитетов – не пережитый „эдип“, стало быть, родители в разводе или мальчик почти не общался с отцом в раннем детстве… Сейчас проверим. Ага, насчет Сорбонны моя память не подвела… Рисует? Чудесно, в качестве трудотерапии поручу ему расписывать часовню…»

Все, что отец говорил сейчас о сыне, было важным даже не с точки зрения постановки верного диагноза и выбора методов лечения. Доктор был уже почти уверен, что именно отношения отца и сына явились той благодатной для наркотиков и распутства почвой, которую оба они тщательно возделывали на протяжении долгих лет раздора… Следующий вопрос мог стать для графа неожиданным:

– Как давно вы разошлись с его матерью, мсье? – спросил Шаффхаузен, устремив на посетителя прямой немигающий взгляд.

– Что? Какое… как… черт возьми! Никогда бы не подумал, что развод с Элен отпечатан у меня на лице крупным шрифтом… Надеюсь, вы спрашиваете об этом не из любопытства, доктор? – невесело усмехнулся Сен-Бриз. – Если быть точным, мы расстались в сорок восьмом году, и официально развелись три года спустя. Но развод с женой никак не повлиял на мое отношение к сыну, уверяю вас. Я всегда делал для него все, что должен был… и все, что мог.

Граф мысленно выбранил себя за многословие. Выходило так, что он оправдывается перед этим холеным немцем, постепенно все глубже влезающим в его душу холодными пальцами. Эжен снова неприязненно взглянул на Шаффхаузена:

– Но какое отношение это давнее семейное дело имеет к тому, что происходит с моим сыном теперь? – и в его голосе явственно прозвучало раздражение. – Зачем ворошить прошлое, что это дает? Или же вы не хотите браться за него? Так и скажите, к чему морочить мне голову!