Василий Киреев - Были и небылицы. Мои кольца. Мозаики

Вот туда я и направляюсь ранним утром, правда, другим, более коротким путем, потому что в десять утра нужно быть на стадионе в Карпогорах – открывать турнир по футболу. Утро сегодня хмурое, капли дождя продолжают падать, несмотря на шедший всю ночь сильный дождь, и я ловлю себя на мысли, что как-то они медленно падают. И только рассмотрев их на лобовом стекле автомобиля, понимаю, что это такие набухшие снежинки – трудно организму поверить, что уже снег 8 8 Действие происходит 24 сентября. .

Другой путь – это по правому берегу до деревни Церкова, а оттуда на лодке, слегка наискосок, прямо под церковный холм Щельи.

Перевозит нас Владимир Николаевич. Он, как и Михаил Дмитриевич, парашютист – пожарный. Только постарше. У него в Едоме «дача». Ну, не в самой Едоме – чуть за нее. В самой не разрешили.

Никольский храм, что в брошенной Щелье, – единственный на средней Пинеге памятник федерального значения. Строительные леса, пожалуй, вызывают не меньшие опасения, чем сам храм, – старые прогнившие доски стоят здесь с начала девяностых, когда неравнодушный к «деревяшкам» человек приехал сюда и начал реставрацию. Слава Богу, успел закрыть крышу рубероидом, и в храме относительно сухо. Но не стало человека, и все остановилось. А храм был красивейшим.

Он не самый старый, 1798-го; колокольня старше, и заметно наклонилась. В этих местах это действительно последний деревянный старый храм. Чтобы попасть внутрь, надо взять ключи, поэтому мы идем в Едому по песчаной дорожке через бор, и попадаем в старину.

Если до этого я считал образцом северной деревни Кимжу, то теперь и Едома рядом с ней, и еще не понятно, кто вперед, поскольку в Едоме есть Храм, который, пока еще, не начали реставрировать методом полной переборки 9 9 Сарказм относится к реставрации Одигитриевской Церкви в Кимже – потрясающего по своей красоте памятника. На момент написания рассказа ее разобрали, и работы остановились. Но теперь (2018) уже все хорошо – Одигитрия на месте. . На значительном удалении, на краю, приютилась группка амбаров…

Удивительно и то, что тут совсем нет грязи – нет разбитых техникой дорог, дрова аккуратно сложены в поленницы, места, где кололи и пилили, тщательно выметены – нет не то что пластика, даже щепок… Как хочется верить, что так вот русские люди и жили всегда, в чистоте и порядке, в огромных домах, и не только в Петровские времена.

Идиллическое, пасторальное настроение и у моих попутчиков – Михаил Дмитриевич начинает рассказывать, что воон в том доме, у некоего Володи он купил по́шевни .

– Что купил? – переспрашиваю я.

– Ну, не купил, так, символически заплатил я ему, – начинает объяснять мне Михаил, словно в выражении «купил пошевни» непонятным может быть скорее слово «купил». Потом понимает, что мне непонятно другое, и поясняет: – Пошевни. По-другому-то? По-другому – крёсла . Маленькие саночки такие, в шубах садиться… К разговору подключается Владимир Николаевич.

– Смотрите, – говорит он мне, – за рекой остров. Летом, по малой воде, туда люди ходят по колено.

– А зачем ходят?

– За земляникой. – Это Миша уже вступает. – Там ее столько, что на всех хватает. С Карпогор приезжают. Ты-то ходишь? – это он Владимиру Николаевичу.

– Хожу. Только я не за земляникой. Я там и́скорень собираю, его там много.

– Что собираете?

– Травка такая. Лекарственная. Мне еще бабка моя показала, ее сушат, корни перемалывают…

– Так что это за травка? – спрашиваю я, понимая, что это должно быть чем-то понятным и знакомым, просто тут имеющим свое название. Но Владимир трактует вопрос по-своему.

– Хм. Знаешь как тут баки говорят? Хероставная… – Володя мой проглоченный от такой формулировки смех воспринял по-своему, улыбнулся, и добавил – И от простуды помогает.

Так и останется у меня картинка этой деревни. Детвора, бегающая босиком по песчаным лужам с прозрачной водой, огромные дома, где на поветях сушится травка, собранная вместе с земляникой на острове… А зимой крестьянин в тулупе на пошевнях едет по заснеженной дорожке через бор к свежесрубленной Никольской церкви на высоком берегу. И всего-то чуть больше двухсот лет тому.

– Любка, – говорит вдруг Владимир. – Травка-то эта, любкой ее еще зовут. Хероставная, потому и любка. – И смеется доброй улыбкой.

Турнир по минифутболу Сашкиной памяти – это тоже уже шестилетняя традиция. Его одноклассники решили так вот увековечить его память. Я слегка посмеиваюсь, но не над турниром – в конце концов, пацан, играющий на футбольном турнире памяти Александра Южанинова, рано или поздно спросит, а кто это такой. Собственно, это и есть цель. Меня восторгает серьезность подхода к этому и Петровича, и организаторов. Они с пеной у рта определяют правила, пытаются пригласить именитых судей, а корпоративные команды получают суточные и командировочные. Петрович знает уже фаворитов поименно, кто на какой минуте пробил, кто отбил, а кто нечестно играл. Я не особо люблю футбол, но присутствую там, и за эти шесть лет даже дважды его открывал – шанс рассказать, в память о ком это действо. А возвращаясь каждый раз после турнира вечером, знал, о чем мы с Петровичем будем под рюмочку говорить. Под рюмочку? В мой приезд летом Петрович не пил – испугался. Не за себя, за Людмилу Сергеевну. Вдруг он запьет, а как же она со своим недугом? Но потом подумал, пожалел себя… Он строил этот дом в Шотовой, еще когда уходил на пенсию. Мечтал, что уж на заслуженном отдыхе он уж точно наездится на охоту, рыбалку, нанянчится внуков, будет жить-поживать.

– Знаешь, я когда работал на заводе (на СевМаше, рентгенологом. Ага. Это люди, которые с рентгеновским аппаратом в руках проверяют качество сварных швов кораблей и лодок), я мечтал о пенсии. Ничего подобного. Я на заводе чаще ходил в лес, чем здесь. Это тогда еще. Сначала дом построй (а он построил огромный – внуков то много – дом сам, сам выбирал делянки, вытаскивал лес, сам рубил, сам печи клал – все сам), хозяйство заведи… А теперь вот. Козы, собаки… А Люду не оставить ведь одну. Да и не с кем теперь в лес-то ходить, нет никого из друзей. Один я остался. Знаешь, я решил, что можно выпить. Я же знаю, сколько могу. Я тут выпил на бриллиантовой свадьбе у Поликарпыча, на утро в бане проснулся. Как дошел? А смотрю – козы на месте, молоко в кастрюле – подоил ведь. До дома не дошел, а козу подоил.

Он наливает мне рюмку.

– Я ведь сильный. Меня в детстве медвежонком звали. Когда ехал из армии в поезде, ко мне шпана пристала. Вышли в тамбур. Я вижу – поезд ход сбавил, достал нож, да как всадил одному.

– Как это «всадил»? Куда?

– Да в жопу. В другое-то место – убить ведь можно. А так – запомнит. И спрыгнул. – Разошелся что-то Петрович. Впрочем, я и сам знаю, что он двужильный. Тут вся Шотова рассказывала, что взял Петрович свой короб заплечный, и пошел на болото за ягодой. С мужиком, которому пятьдесят пять. Тот с ведром, а у Петровича короб на 30 литров. Мужик ведро набрал, глядит, а у Петровича короб-то полон. «Не донесешь ведь!» – «Это ты не донесешь», – огрызнулся Петрович. И донес. А мужик полведра по пути высыпал.