Василий Киреев - Были и небылицы. Мои кольца. Мозаики

– Нет у нас ничего. Но это не страшно. Давайте про вас. Батюшка вам нужен, в Шотову.

– Да мы… мы просили Владыку. Тихона, царствие ему…

– К Даниилу идите, он после Тихона уже девять месяцев. Сходите, сходите. И не через кого-нибудь, – она внимательно посмотрела именно на меня. – Позвоните напрямую. И просто объясните. Он поймет. Поверьте, он доступный, он сразу вас поймет.

– А вот мы с Тихоном договорились… Веркола возьмет нас…

– У Веркольского монастыря знаете сколько забот? Им не до вас. Вам надо, чтобы службы начались.

– У нас бывают молебны…

– Молебен – это треба, не служба. Вам нужен настоятель.

– А мы же его не прокормим, у нас 20 человек приходят на молебен-то…

– Двадцать человек. Двадцать человек. Вы не понимаете, как это много. Поймете. А о том, как прокормить батюшку – вы не думайте. Меня благословили сюда приехать из Питера, я села и поехала. А тут все само образовалось. Где жить, что есть. Если есть благословение, Господь не оставит.

– А службы у нас отец Алексей из Карпогор ведет, может, нам попросить Владыку, чтоб его дал?

– Что выпрошено – то выброшено. Запомните это. Никогда не просите. Что выпрошено – выброшено.

– А еще у нас много чего не готово. Не сделан ремонт во всем храме, есть только… – и мы честно перечисляем что есть. – Можно ли подавать прошение сейчас?

– Когда человек умирает, его куда везут? В больницу, в реанимацию. Надо, чтобы сердце забилось. А одежду всегда купите. Вот телефон Даниила. Позвоните ему. А потом мне. Обязательно позвоните мне и расскажите. Обязательно.

– Матушка, а еще скажите. Люди к вам идут? Ну сами, на субботники, там, или просто помочь?

– Еще Отец Иоанн говорил, что везде его принимают и жертвуют, и только на Родине, в Суре, ждут жертв от него. Приходят. Но больше за деньги и по приказу. И это везде так и всегда. Да и люди не в Храм идут, а к батюшке. Каков поп… Не печальтесь.

Мы вышли на улицу и в нерешительности остановились у калитки. Что-то еще осталось несказанным. Постояли. Вышел Сергей.

– У нас и вправду ведь неважно. Знаете, начиналось все здорово. Отец Николай из Питера собрал у себя настоятелей храмов Иоанна Кронштадтского, их больше полутора сотен приехали, решили возродить его Родину, создали фонд. Начались работы. А потом пришел Благодетель. И сказал, чтоб мы не беспокоились, что он все сделает сам. И вправду начал делать. А потом что-то у него произошло. И он все прекратил. А мы у разбитого корыта. Столько всего начато – и ничего, остановка. И Батюшки обиделись. Нет, не обиделись, просто отошли в сторону. Без них же все сделают. Вот Матушка и старается объяснить им, что без них никак. А знаете, спасибо вам. Мне Матушка сказала, что вы ей очень помогли.

– Мы?

– Ну да. У нас ведь много чего было, а теперь не стало. Вот мы и приуныли, не знаем что делать. А у вас ничего и не было. Вы сами все трудитесь, не унываете. Да еще и советов просите. Спасибо вам. От Матушки.

Мы уже сели в машину, когда Матушка вышла на крыльцо и помахала рукой. Мы еще остановились в центре, у огромного Успенского собора.

Какая же красота.

Полпути мы ехали молча. Конечно, мои диалоги не отражают и части того, что мы чувствовали в разговоре с Матушкой Митрофанией. До меня вдруг дошло. Надо сделать так, как она сказала. Просто потому, что никогда еще в жизни не встречал людей такой простоты и глубины одновременно. Еще я подумал, что ничего нового она не сказала. Просто выделила главное, то, что и так было ясно, но почему-то не было на первом месте. А тут… вот это главное – чтоб сердце билось. А еще я вдруг понял, что не спросил ее ни о чем личном – в голову не пришло. Надо вернуться, расспросить о жизни вообще, поговорить о смысле. Так хорошо, когда во всем сумбуре вдруг появляется четкость. Вот это – главное. А если сердце бьется – можно и об остальном. Раздумья прервал Миша.

– Дак, ты мне с чертежами колокольни-то поможешь, а?

Да, я о Лявле и Чухчерьме обещел рассказать… В 10—12 километрах от Малых Корел дальше, от Архангельска, есть Лявля. Никольская церковь, 1589 год. Ей повезло – рядом Малые Корелы. Ее взяли в музей, но оставили на своем месте. И толпы туристов в 10 километрах отсюда. Перед ней действующая каменная Успенская, 1804 год, на средства Андрея Харитонова, купца и судостроителя.

Если с трассы Архангельск – Пинега повернуть в Луковецкий и проехать его насквозь, то попадете к храму Василия Блаженного.

Не храму, конечно. Церкви. 1824 год. Колокольня 1783. А между ними стоял десятиглавый Ильинский храм 1657. Он сгорел в 30-х. Это и есть Чухчерьма. Это на Северной Двине.

Золотая осень на Севере – и вправду моя любимая пора. Времена года – это как любовь. Когда она взаимная – она как весна, она веселая, радостная и беззаботная, она в предвкушении бесконечного счастья, которое впереди. Как лето. А вот осень – это как любовь безответная, оттого грустная и более острая, потому что не бывает у нее счастливого конца. За золотым и багровым буйством неминуемо наступит слякоть, унылость и беспросветность осени предзимней, серой и голой. В безответной любви, правда, бывают исключения, а вот у осени – нет. Поэтому когда наступает бабье лето, радость от его прихода всегда соседствует с подступающей хандрой, – сейчас всё облетит, и нате вам. Как воскресенье в обед – еще и выходные вроде, а мысли уже в буднях. Возможно, поэтому я и придумал себе, что в эти дни надо быть на Пинеге. Там-то подступающая сквозь осенние краски хандра утонет в грустной красоте. Грустной от этой горящей золотыми окнами бабьей осени Русского Севера.

Лёлька, 10 10 Этот рассказ, как и следующий, был опубликован в первой книге альманаха «Писатель года 2015» под вымышленным именем – Николай Зоренин. Кроме того, имена персонажей рассказа были тогда тоже заменены на вымышленные. Поскольку Зоренин, как псевдоним, не прижился, я решил его «убить», а персонажам вернуть их подлинные имена. зацепив за торчащую лыжу очаровательного толстого рождественского бюргера, сидевшего в мохнатой шапке на краю полки и докуривавшего уже свой уголек благовоний, конечно же, здорово расстроилась. Игрушка смачно шмякнулась на кафельный пол, разлетелась по всей кухне – руки-лыжи-ноги – и исчезла по частям под стульями и шкафами. Казалось бы, она не должна расстраиваться – она принадлежит уже ко второму в семье поколению людей, которых в принципе не ругают за разбитые вещи. Да и не виновата она вовсе, – это я так посадил бюргера-курильщика, что за торчащие лыжи невозможно было не задеть. Впрочем, я – как раз первое поколение, которое никогда не ругали за разбитые вещи, поэтому угрызений совести я не почувствовал. «Собери и положи ко мне на стол, я склею», – только и сказал я, но все же отметил, что Лёлька все равно сильно расстроена. Понравился, видать, ей незамысловатый рождественский бюргер-курильщик…