Сергей Бибиков - Рукопись Арно Казьяна

Тягостное недоуменное отступление. Бесконечные изнурительные бои. Все попытки зацепиться за местность, остановиться, дать, наконец, отпор фашистам, кончались массированными налетами вражеских самолетов, что, появившись у горизонта, походили на стайку комаров. Шум их моторов также напоминал издали комариное жужжание, тонкое, отличное от шума моторов наших самолетов. Шум быстро нарастал, жужжание превращалось в визг – самолеты пикировали, сбрасывали свой смертоносный груз, разворачивались для второго захода, снова пикировали и «поливали» зацепившихся было за позиции бойцов свинцовым густым дождем. И так на протяжении дня: боеприпасов у них хватало. В то время увидеть в небе наш боевой самолет было большой редкостью, и фашисты шалели от вседозволенности. От нашего подразделения осталась едва ли третья часть, когда меня контузило и основательно присыпало землей. Одним словом, наши отступили дальше, а я остался рядом с воронкой от разрыва бомбы. Освободившись из-под земли, преодолевая боль в лобной и височных частях головы, сел и стал ощупывать голову, грудь, живот, спину, ноги. С радостью убедился в том, что не ранен. Это было здорово – остаться целым после такой бомбежки! Но радость длилась недолго – в левой кирзушке я обнаружил пулевое отверстие, снял сапог и увидел кровь. Вот это «подарок!». Как же я своих догонять буду?!

К счастью, ранение оказалось мягкотканым, поверхностным – пуля задела лишь кожу голени. Там, у воронки, я этого не знал и решил опробовать ногу. И почти не почувствовал боли: должно быть не проходящая головная боль заглушала незначительную саднящую боль в ноге. Сделав несколько шагов, присел и перевязал царапину.

Часов у меня не было, и я не знал, который час и сколько пролежал под слоем земли. Направление отступления моего подразделения было известно – на Восток, ибо не было иного направления для отступления армии…

Я поднялся снова и один-одинешенек зашагал по мертвому полю, изрытому окопами. После серии авианалетов была танковая атака – это я понял по нескольким подбитым танкам врага. За ними прошла пехота – это видно по трупам фашистов, которых было значительно меньше трупов наших бойцов: сказывалось и пораженческое настроение – чего уж греха таить. Там, где терпят поражение, и настроение бывает пораженческое. Сказывалось и отсутствие боеприпасов, и острый некомплект воинских частей.

Прошел по окопам своего подразделения в надежде найти живую душу, но живых не было, значит, фашисты достреливали раненых. Я узнавал своих боевых товарищей и низко им кланялся: больше для них ничего не мог сделать, ибо головная боль такая, что о захоронении трупов не могло быть и речи.

По количеству убитых определил, что в подразделении осталось не более пятой части первоначального состава, если вообще живые остались; если по дороге в очередном бою они не были уничтожены полностью.

Был конец самого трудного, пожалуй, дня из всех тяжелейших дней отступления. Для нас, измученных почти абсолютным голодом, боями и беспросветным отступлением бойцов, этот день сложился особенно неудачно. Во-первых, место для обороны было, как на ладони. Фашисты загнали наш полк на эту «ладонь», чтобы покончить с нами окончательно. Должно быть, надоело драться на равных: отступая, мы все время давали фашистам, как правило, бой на подготовленных позициях. Наш командир полка еще в первую мировую сражался с немцами и еще тогда научился их бить. Но за неделю до событий этого дня, он был убит, а заменивший его полковой комиссар, отличавшийся личной храбростью, в тактике ведения боя оказался не на высоте, что и позволило немцам навязать нам свою.

Ставший большим и близким, «медный таз» солнца наполовину скрылся за потемневшим лесом с позолотившимися верхушками крон. К лесу, занимавшему значительную площадь, до которого около двух километров, я и направился, что было рисковано – нужно бы подождать до темноты. Но это было свыше моих сил – не мог больше смотреть на разгром своей воинской части. Боялся ли леса, чужого, уже темного, способного ежеминутно преподнести самые неожиданные сюрпризы? Нет, после разгрома нашей воинской части меня уже ничто не могло ни испугать, ни огорчить. Кроме того, контузия притупила все без исключения чувства, в том числе и чувство страха.

Я не спешил – не мог спешить: каждый шаг как бы сотрясал мозг, вызывая острую боль. Поэтому добирался до леса не менее часа. А когда все же добрался, понял, что исчерпал на это все силы и дальше идти не смогу.

В лес вошел, ощупывая невидимые уже стволы деревьев, углубился метров на пятьдесят и опустился на мягкую подстилку из не полностью сгнивших прошлогодних листьев. Там, на поле последнего боя, когда я. превозмогая головную боль, обходил окопы, прощаясь с погибшими, у одного из них увидел в руке пистолет «ТТ» и тут же сменил его на свою, ставшую ненужной из-за отсутствия патронов винтовку. Поместил пистолет за поясом галифе. Улегшись на лесную подстилку, я нащупал оружие, чтобы убедиться в том, что оно на месте, и успокоился.

Головная боль не ослабевала. Болели уши и глазные яблоки. Понимал, что только сон может помочь мне, но он как раз и не шел почти до самого рассвета.

Это была ночь воспоминаний детства, отрочества и юности вплоть до последнего злополучного боя. Воспоминания отвлекали от головной боли, успокаивали, как успокаивают журчанием ручейки, но сон не приходил. Постепенно я переключился с воспоминаний прошлого к логике его. В бессонные ночи легко, а иногда удивительно легко, думается, мысли, словно парят, толпятся и торопят друг дружку, чтобы успеть родиться и прожить коротенькую жизнь от рождения до появления следующей мысли. Однако, это не значит, что во время бессонницы мысли так же случайны, как это бывает со стеклышками в калейдоскопах: течение их, как правило, последовательно и логично; во всяком случае гораздо последовательнее и логичнее, чем это бывает во время дневного бодрствования. Я уверен, что самые значительные открытия совершаются во время ночных бессонниц. В эту ночь я сделал свое, поразившее меня своей очевидностью, невероятное, однако, открытие. Но, чтобы быть понятым, я считаю необходимым самому до конца разобраться со всем передуманным в ту ночь.

Ну, во-первых, воспоминания о детстве.

О раннем детстве я мало что помню, разве только то, что страшно было оставаться одному в квартире, когда отец уходил на работу, а мать – в поход по магазинам за продуктами. Да вот еще…, но это уже не по памяти, а по рассказу счастливых родителей, который они передавали с неизменным юмором каждому, кто еще до того не слышал об этом. Каждый раз, оставшись в квартире, то ли со страху, то ли по привычке, обделывал простынку. После этого на меня находило вдохновение, и я принимался за писание пальцем или ладошкой очередной картины на стене у кроватки – ковриков тогда не было. Само собою, мои картины были сугубо сюрреалистическими, ибо малевал я их не красками, а собственными экскрементами. Должно быть, «картины» мне нравились, потому что, по словам матери (едва она принималась за отмывание стены), поднимал сердитый рев.