Сергей Бибиков - Рукопись Арно Казьяна

Особенно возрастал авторитет нашего униформиста, когда приезжали борцы-профессионалы. Вот когда по-настоящему разгорался ажиотаж – пацанвы, да и не только пацанвы. Попасть в цирк было почти немыслимо…

Ну, хотя бы всемирно известный чемпион, богатырь Буль!

Или русский атлет, покоривший Европу, Буровой!

Или чемпион мира, непревзойденный техник, немец Вернер!

Или загадочная «Черная маска», не пожелавшая открыть своего имени, что в первый вечер не борется, но бросает вызов всем чемпионам поочередно! А затем кладет на лопатки всех до единого.

Затем «проездом» арену посещает «Красная маска» и бросает дерзкий вызов «Черной маске»!

И, конечно же, на «закуску» Шаляпин ковра – Иван Поддубный!

А перед схватками – парад всемирно известных. Директор цирка лично представляет уважаемой публике каждого борца в отдельности с перечнем титулов… блеск многочисленных медалей на чемпионских лентах через плечо…

Парад и представление чемпионов описать невозможно, его нужно видеть и слышать…

Наконец, парад окончен.

Началась первая схватка.

Свисток. Борцы обязательно яростно устремляются навстречу друг другу. Захват – и один из борцов-великанов в воздухе. Противник «шмякает» его о ковер, но до лопаток еще далеко: поверженный вскакивает и, пока еще не громко рыча, набрасывается на «шмякалу». И уже второй великан в воздухе. Партер, «мостик», «макароны», переворот из мостика через голову, двойной нельсон, бросок, снова партер, выход из него штопором. Рычание усиливается, шлепки «макаронов» учащаются. В воздухе совершаются чудеса ловкости, артистизма и, скорее, акробатики, чем борьбы. Что ж, на ковре ведь не команда, а трупа борцов, а труппа, на то и труппа, чтобы доставлять публике острые минуты удовольствия. Что с того, что один положит на лопатки второго уже – на первой минуте? И покажет публике свое явное превосходство над противником? Кому оно, под куполом цирка, нужно, это превосходство? Зрителю нужна техника, накал страстей, борьба с переменным успехом, с дожимом лопатки к ковру и с уходом от поражения с тем, чтобы затем борцы-артисты поменялись ролями.

Наконец, один из двух побеждает. Побежденный вскакивает, бросается едва ли не в драку с судьями, доказывает, что «туше» не было. Судьи начинают совещаться, зрители неистовствуют, мнения их разделились: одни кричат – было! другие – не было! Судьи решают повторить схватку, чтобы решить спорный вопрос, на следующем выступлении.

Зрители покидают цирк, бурно обсуждая; «было, или не было?».

Уже позади свист «галерочников», превосходящий по силе убийственный свист «соловья-разбойника» и топот их, грозящий обвалом «галерки». Уже и цирк скрылся из виду, а зрители все «режутся» было, или не было? «Режутся» и на следующий день, и в последующие.

Зато болельщики нашего двора «резались» недолго – до появления во дворе униформиста Камиля, который, выслушав утверждения противников, вначале коротко говорил: «было»! Или «не было!» И лишь утихомирив товарищей, приступал к подробностям, которые выслушивались с благоговением.

Предвоенный зритель и в подметки не годился зрителю двадцатых годов.

Нам, пацанам Горлановского завидовали пацаны других дворов. Еще бы! – ведь это в нашем дворе живет униформист…

В пятнадцать лет юного униформиста пригласили в цирковую школу.

В восемнадцать Камиль стал цирковым артистом – канатоходцем.

Образование – четырехклассное. Воспитание – голубятника. А послушали бы вы его и диву дались: отличнейший собеседник, толковейший, умеющий не только говорить, но и слушать – качество редкое даже у шибко воспитанных и высокообразованных.

В цирковой школе Камиль накачал отличную мускулатуру, приобрел осанку не только спортсмена, но и знающего себе цену артиста.

Все пристальнее стали присматриваться к нему девчата нашего двора. Ему бы и жениться на одной из них. Тем более, что девушки были, как говорится, на все вкусы, с одной общей для всех чертой – порядочностью…

Но сердцу не прикажешь, особенно если исполнилось восемнадцать: приглянулась ему цирковая пианистка, дама пикантная с претензиями на западные манеры.

Была она постарше Камиля, имела дочь со спорным отцовством, которое приписывали, однако, труппе борцов. Насколько это было достоверным не берусь судить, потому что слышал это от самой Апаюшки, а она, как было известно всему двору, с невесткой не ладила.

Расписавшись, молодые стали жить в нашем дворе, у матери. Мы, дети, любили Апаюшку – нашу утешительницу после родительских порок. Ее старый муж за год до свадьбы Камиля скончался от туберкулеза легких. Может и протянул бы еще пару – другую лет, если бы не внезапная смерть его единственного сына-алкоголика, которого он выгонял из дому, но, как оказалось, любил.

Осталась Апаюшка со своим сыном один на один на всем белом свете. Сына она любила фанатично, буквально, снимала с него пылинки, считала большим человеком, смотрела, как на икону.

Невестку Апаюшка невзлюбила, что называется, с первого взгляда, как, впрочем, и невестка невзлюбила ее.

Обостренным чутьем обожающей сына матери Апаюшка с первого же взгляда поняла, что невестка и в грош не ставит его. Мудрейший отгадчик всех загадок – время вскоре показало, что так оно и было.

Поняла Апаюшка и нелюбовь невестки к дочери. Поняла и с изумлением заглянула невестке в глаза.

Перехватила та взгляд свекрухи и закипела злобой, хотя Апаюшка приняла невестку как нельзя лучше, хотя ничем, кроме невольного взгляда, не выразила своего осуждения, хотя и приняла девочку, как родную внучку.

Ничего этого Камиль не заметил. А если бы и заметил, пожурил бы мать, ибо видел жену сквозь розовые очки первой любви своей. Он видел ее такой, какой она представилась: одинокой, обманутой негодяем, женщиной, подарившей ему тоже «первую» и «единственную» любовь. Муж не замечал ни утонченных насмешек образованной жены над неграмотной матерью его, ни ее нелюбовь к собственной дочери, к которой сам он успел привязаться.

Однако Камиль не мог не замечать ее привычно – похотливых взглядов, адресованных тому или иному циркачу и ответно – понимающих взглядов его товарищей по работе. Это было до того унизительно, до того непередаваемо мерзко и тяжко, что его любовь отодвигалась на второй план, уступая место ненависти и презрению. Когда Камиль заметил те же взгляды у себя во дворе в адрес друзей детства, то первым чувством его было чувство ревности ко всем без исключения. Однако скоро понял, что друзья оказались на высоте, чем и заслужили презрение его «благоверной».

– В твоем дворе все парни на одно лицо – серые, как мыши, – не на ком остановить взгляд, – откровенно цинично сообщила жена Камилю.