Сергей Бибиков - Рукопись Арно Казьяна

Погрузился в вагоны и цирк. Камиль остался в Харькове, потому что его мать и жену эвакуировать отказались: в силу протекционизма для них не оказалось мест в вагонах.

Простившись с семьей и соседями, простившись с дорогим сердцу убогим Горлановским двором, выбросив белый билет на мусорку, Камиль пошел в военкомат. Его направили в воинскую часть. Он не успел ни переобмундироваться, ни получить оружие, как, впрочем, и остальные бойцы его части…

Кровавый «девятый вал» обрушился на защитников города с такой силой, что безоружная часть была разбита в мгновение ока. Камиль пал смертью храбрых, защищая родной город.

После воспоминаний о Камиле в голове некоторое время было пусто. Затем нахлынули воспоминания о семье поляков, проживавших до войны в нашем дворе, о моих друзьях – Николае и Басе.

Николай был из польской семьи. Он был вторым ребенком – первой, на год раньше, родилась его сестра – Бася. Оба ребенка родились в Горлановском дворе, в крохотной квартирке, площадью около девяти квадратных метров. Свет в комнату проникал через единственное небольшое оконце, отродясь не видавшее солнечных лучей, так как смотрелось оно из темного угла, обращенного на север. Отец Николая был мастером «на все руки»: он пристроил коридорчик и летнюю кухоньку к нему. Коридорчик простирался до двери соседней квартиры, жителям которой было разрешено пользоваться пристроенной кухонькой. В общем, получилась коммунальная квартира. Полька была общительной веселой женщиной, счастливой в своем замужестве и материнстве. В соседней квартире, площадью около семи квадратных метров, проживало трое квартирантов: мать – москвичка, по непонятной причине переехавшая в Харьков с двумя дочерьми-подростками.

Соседка по коммуналке, дородная интересная женщина лет тридцати пяти, была старше польки лет на десять. Она тоже оказалась общительной и веселой, особенно, когда встречалась, то ли в коридоре, то ли на кухне с отцом Коли и Баси. Постепенно характеры двух женщин стали меняться: москвичка становилась все общительней и веселей, полька – наоборот. Трудно сказать, сколько это продолжалось, но кончилось классическим сюжетом: женщины поменялись ролями…

Вскоре поляк со своей новой семьей переехал в Москву. Там ему помогли родственники второй жены, и он приобрел мастерскую по изготовлению статуэток на паях с ее братом.

В то время НЭП был в полном разгаре, поляк разбогател, стал жить припеваючи.

Своей первой семье аккуратно, ежемесячно высылал деньги на детей, которых, однако же, не хватало на жизнь.

Оправившись после удара судьбы, полька пошла работать. Ей повезло: устроили заведующей детским садиком, куда она тотчас определила своих деток.

Потом – школа.

Веселая общительная женщина очень скоро превратилась в замкнутую, а затем и во вспыльчивую: горе оборотилось разливами желчи. Нормальные детские шалости, которым в счастливые годы она улыбалась, стали доводить ее порой до исступления и истерик. Дети многое понимают в жизни взрослых, понимали они и горе матери, после наказания жались к ней… прощали незаслуженную жестокость.

Жизнь свою полька посвятила детям. Несмотря на подходящие партии, так и осталась одиночкой.

Лет с шести до восьми у нас с Басей была «любовь»… Известно ведь, что «любви все возрасты покорны». Однако, в первом классе я «втрескался» в хорошенькую немку.

В дальнейшем, когда мы подросли и стали отроками, увлеклись ставшими модными тогда западноевропейскими танцами. Бася была легкой, как елочная балерина, партнершей. Казалось, она чувствовала заранее каждое очередное «па». Яне помню случая, чтобы мы хоть единожды сбились в сложном сплетении множественных «па» по ее вине. У нас даже бывали собственные «па», изобретаемые экспромтом по ходу танца. И, чтобы я не «намудрил», Бася подхватывала новинку на лету. Мы стали незаурядной танцевальной парой, даже, помнится, в каком-то клубе заняли первое место по западноевропейским танцам и получили приз. Кажется, бутылку портвейна.

Снова, но уже без юмора, кумушки двора заговорили о нас с Басей как о женихе и невесте. Даже стали прикидывать: а где же мы жить будем, когда поженимся? Ведь квартиры были такими, что втиснуть в них, кроме уже живущих, еще одного жильца немыслимо, во всяком случае, именно так обстояло дело с квартирами как у предполагаемого «жениха», так и у предполагаемой «невесты». Но напрасно сушили мозги над этой проблемой кумушки – наша близость ограничивалась танцами да отличными бесполыми товарищескими отношениями. Бася была хорошей девушкой, я это отлично понимал, но не более. Возможно, в дальнейшем, что-либо и переменилось бы в наших отношениях, но в шестнадцать лет моя «невеста» встретила мужчину старше ее лет на десять, полюбила его и вышла замуж…

А Николай (что я тоже узнал от Липатовых) в Красной Армии, воюет…

…Было уже заполночь. В лесу стало заметно холоднее, неподалеку, в кустах, что-то прошуршало. Раздался крик совы. Но все это воспринималось как сквозь слой ваты. Мозг был занят воспоминаниями и размышлениями о былом… Вот перед мысленным взором возникло очередное… О еврейской семье, состоящей из двух человек: матери и взрослого сына, у которых постоянная сырость стен их жилища высосала здоровье. Оба заболели туберкулезом легких.

Я помню тщедушную согбенную болезнью старушку, почти непрерывно кашляющую и отхаркивающую огромное количество мокроты, то с кровью, то без нее. Но старушку ли? Ведь ее сыну было не более тридцати лет, поэтому, надо думать, матери его не могло быть больше пятидесяти. Однако, ей можно было дать все восемьдесят. Болезнь сделала ее раздражительной и желчной, особенно по отношению к нам – детворе, которая своими шкодами надоедала и здоровым людям.

Когда мы не в меру шумели под ее окнами, она высовывалась и грозила клюшкой, без которой ходить уже не могла. И ругалась вперемешку с кашлем и отхаркиванием, призывая громы и молнии на наши бедовые головы. Отпрянув от «грозной» старушки, мы, проявляя независимость и восстанавливая справедливость, начинали передразнивать ее, высовывать языки, строить рожицы.

Если ее сын, Моисей, бывал дома, он выбегал из комнаты и трепал нас за уши, вернее, того из нас, кто был менее ловок и не успевал улепетнуть подальше от возмездия. Моисея мы не дразнили, потому, во-первых, что это «было себе дороже» и, во-вторых, потому что во дворе его уважали: он работал на «интеллигентной» работе и был отличным оратором на жилкооповских собраниях.

Все взрослые во дворе звали больную старушку «Килей». Так звали ее и мы, дети, вызывая тем самым очередные приступы раздражения и нашу ответную реакцию, само собою.