Александр Гордеев - Жизнь волшебника

жалко отца, которого из-за него так матерят. Быстренько подобрав и шапку, и катушку, и валенки,

он подходит к водителю, не стесняясь и без боязни, дёргает его за край куртки и, глядя

голубенькими глазами прямо в глаза, просит:

– Дяденька, вы не ругайтесь, он не виноват. А я больше не буду так делать…

Водитель удивлённо с полминуты смотрит на него, потом, отмахиваясь руками, словно говоря

«чур меня, чур меня», вскакивает в кабину и пытается закурить, ломая о коробок одну спичку за

другой. Молодой, но уже достаточно тёртый шофёр и сам не поймёт своего внезапного страха.

Сначала был испуг оттого, что он чуть было не задавил пацана, выскочившего на дорогу, но теперь

тот первый страх смят вторым, более сильным. В голубеньком, почти ангельском взгляде

мальчишки, только что побывавшего на краю жизни, он вдруг увидел нечто совсем противное

ангельскому. Странная глубина, почти бездна плеснула из его глаз. Как будто мальчишка заглянул

в пропасть, и пропасть оказалась сфотографированной его взглядом. Нервно сплёвывая крошки

табака от сигареты, водитель наблюдает потом за ними, одинаково одетыми во всё чёрное.

Совершенно трезвый мужик идёт словно на ватных ногах, а ребёнок, только что получивший

потрясающий опыт, осторожно и заботливо оглядываясь на дороге, переводит его, как поводырь

слепого. «Демон, это просто какой-то демон», – думает водитель про пацана, и сам удивляясь

тому, откуда в голове всплыл этот «демон», откуда он вообще знает это слово.

Ромка же отчётливо понимает, что уж на этот-то раз ему обязательно влетит и, наверное, чего

доброго ремнём. И это несмотря на все сегодняшние подарки. Но с отцом как будто что-то стало.

Потом, когда они уже входят в сумрачную, деревянную автостанцию, Огарыш, обмякло

плюхнувшись на скамейку, притягивает Ромку к себе и долго, как-то бездумно, гладит по голове,

чего уж вообще никогда в жизни не бывало.

– Ох, ну какой же он молодец… Какой молодец…. И как он только тормознуть успел… –

медленно произносит он, но все как будто для себя самого. – И, главно, тормознул-то передком…

21

Ведь могло и задёрнуть. И почему он меня не ударил? Лучше бы ударил. Злой-то какой был.

– Он был не злой, – не соглашается Ромка. – Он светлый весь. Он просто испугался, да и всё.

– Как это «светлый»? – автоматически спрашивает Михаил.

– Ой, папа, ну я не знаю, как это светлый. Просто он такой. Я сейчас почему-то всех цветными

видеть начал. И ты тоже светлый – жёлтый такой.

– Пожелтеешь тут с тобой, – бормочет ошеломлённый Огарыш, не понимая его странных слов.

И потом в автобусе он всю дорогу молчит, не отпуская сына на какое-нибудь свободное место,

которых пол-автобуса.

– Ну, что же ты так-то, а? – тихо говорит он уже около самого села, словно у самого же Ромки

ища сочувствия. – Ну, вот приехал бы я сейчас один, да матери-то чо бы сказал, а? Она бы не

вынесла… Уж она-то точно бы не вынесла… Это я – крепкий…

– Папа, я ещё где-то пуговку потерял, – насмелившись, сообщает Ромка для того, чтобы отец

заступился перед матерью, – она, наверно, там оторвалась…

Михаил отстраняет его на вытянутые руки и смотрит откуда-то издали. Видя потупленный

взгляд сына, он снова не может вымолвить ни слова: горло набухает непроходимой тяжестью. Вид

у сына вроде бы и виноватый, а всё равно вроде как радостный, будто он прошёл через какое-то

весёлое приключение, будто заглянул к соседу за высокий забор с колючей проволокой, да ничего

кроме рядов спелой малины там не увидел. Отец и сын смотрят друг на друга из разных миров. В

мире сына ещё, оказывается, нет смерти (или она для него какая-то другая). Он пока ещё как трава

или как птенец. И уйти мог бы, так ничего не поняв. Уйти из этого мира, даже не узнав, что в нём

существует смерть. Это почему-то и вовсе кажется невозможным. И эта разница их миров с новой

силой потрясает Огарыша. Он чувствует вдруг даже какую-то неразделённость, одинокость своих

переживаний: Ромка-то, оказывается, ещё совсем не тум-тум. Зимняя муха, муравей на лыжах…

Сын непонимающе смотрит в блестящие глаза отца, которые рядом, и уж совсем пугается, видя,

как из отцовского глаза катится внезапная слеза и отвесной линией скользит по щеке с чёрной

щетиной. Никогда не видев отца таким, он тоже отворачивается и сопит. .

…Из армии Романа ждут – не дождутся. Мать покупает ему несколько рубашек. Первую из

купленных Огарыш решительно бракует.

– Но-о, купила каку-то распашонку, – ругается он, – он же, поди, подрос, или чо?

– Ну а какой же у него размер-то теперь?

– Да бери как на меня, токо чуть поболе, с запасом, – советует Михаил, – он же вымахал-то,

поди, ой-ё-ёй…

Не сосчитать, сколько раз успевают они беззлобно переругаться до возвращения своего

единственного сына. *2

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Странный дембель

Роман сидит на крашенном охрой горячем от солнца крыльце, держа на ладони ключ, и через

два года привычно нащупанный всё там же – над дверной колодой. Эта-то привычность и

заставляет его остановиться. На лбу солдата сохнут капельки пота, зелёная фуражка, отпотевшая

изнутри, лежит рядом. Вокруг всё своё, родное. На крыше сарая блестят клёпаные алюминиевые

санки – наверное, он-то и забросил их туда ещё в детстве после последнего катания с горы, только

тогда их деревянные планки не были такими облупившимися и серыми. Там же валяется ржавый

конёк и полуистлевший валенок… Но не хочется сейчас полностью отдаваться этому душевному

пощипыванию: не время рассыпаться по этим милым, конкретным мелочам… Всё это потом,

постепенно – завтра, послезавтра… Спешить уже некуда. Теперь он тут надолго, возможно, на всю

жизнь. Сейчас хватает и одного цельного чувства – хорошо просто сидеть и дышать родным.

Роман видит, что первым на большие шаги к дому спешит отец. Он того и ожидал, что весть о

его приезде сама найдёт родителей: и в автобусе ехал с односельчанами, и здесь сидит на виду

всей улицы. А шаги-то у отца, кажется, уже чуть-чуть не те: ломкие, вязкие. Ноги, что ли, как-то не

до конца распрямляются? И руками он теперь как-то короче размахивает. Наверное, если б не

торопился, то не бросалось бы это в глаза.

Роман по привычке, как при появлении старшего, надевает фуражку. Отец и сын сходятся у

калитки. Встряхивают друг друга за руку, встречаются глазами, но не обнимаются и тем более не

целуются: такие нежности между мужчинами в семье не приняты.

– Ну, здорово, батя, – говорит Роман.

– Дорово, дорово, – отвечает Михаил, блестя глазами, – как доехал-то, ничо? Нормально?