Александр Гордеев - Жизнь волшебника

– Нормально, – отвечает Роман, улыбаясь про себя: да какая разница как доехал, если дома

два года не был? Хотя, конечно, и дорога была непростой, но это уж другая песня.

Входят в дом. Михаил, накинув кепку на «спичку» (слово, которое Роману вспоминается вдруг),

22

или на гвоздь, вбитый в стену, суетливо выскакивает с чайником на веранду. Роман даже замирает:

отец случайно задевает ковшом о край бочки, и этот звук раскатывается в душе – надо ж, как живёт

здесь всё своё: и бочка та же, и ковшик, и чайник, и звуки. И вкус воды из этой бочки, конечно, тот

же, который нельзя было забыть. Роман медленно обходит комнаты, рассматривая столы, шкаф,

стулья, комод, окна, кивая головой, здороваясь и словно соглашаясь со всем и согласуя себя со

всем своим. На комоде много разных мелких сувенирчиков, к которым умильно и трогательно

тяготеет мама. Прямо целая выставка. И все эти игрушки знакомы. Среди простых сельских вещей

они всегда казались чем-то чудесным, пришедшим из какого-то большого, более цветного мира.

Особенно контрастирует со всем деревенским изящная фарфоровая статуэтка девочки с синими

глазами. Романа ещё в детстве подмывало спросить у мамы, откуда она? Кто её подарил? Но не

спрашивал, откладывал, не понимая, чего больше ему хочется: знать о ней или не знать, чтобы

оставалась тайна. Однажды, когда был ещё совсем маленьким, спросил лишь об одном: «Мама, а

как эту девочку зовут?» Маруся взяла в руки статуэтку, повертела её так и эдак. «Не знаю, сына, –

задумчиво ответила она и тут же оживилась, будто впервые увидев. – Ой, а глаза-то, глаза-то у неё

какие синющие! Прямо страсть! Вот если бы у меня была такая доча, то я называла бы её

Голубикой». «Голубикой, – засмеялся Ромка, но с какой-то стыдливой неловкостью – очень уж

удивило и понравилось ему это имя, – нет, мама, так девочек не зовут». «Да, знамо дело, не

зовут… А может, и зовут, кто его знат…», – ответила Маруся, посмотрела на сына, потом куда-то в

угол комнаты, словно вдаль, как в какую-то мечту и, вздохнув, поставила статуэтку на комод.

А вот в зеркале шкафа он в своей военной форме выглядит непривычно, как будто не

соответствует своему дому. Сняв китель, Роман выходит на яркую, освещенную веранду к отцу,

который с пристрастием изучает белое нутро холодильника.

– А лысина-то у тебя увеличилась, – грустно замечает Роман.

– Да уж, так получатца, – даже как-то польщёно смеясь, откликается отец, – думал, пойду в

седину, а пошёл в лысину. Седых-то ни волоска. Сразу живыми осыпаются, и всё.

Он принимается рассказывать про их житьё-бытьё, но от радостной взбудораженности как-то

всё не о том. Интересно ли теперь это сыну? Теперь Ромка (да какой уж он теперь Ромка –

настоящий Роман) даже как-то непривычен. А вымахал-то как: подтянутый, тонкий, кисти рук – как

клещи, а лапы, чего доброго, сорок последнего размера. Про тех, кто приходит из армии, говорят –

возмужал. Возмужал и сын, но только его возмужание продвинулось как-то не «по линии»

Михаила. Огарыш быстрый и шебутной, а в Романе обнаруживается квадратность плеч, солидная

неспешность, с продуманностью каждого жеста, грудной голос, теперь уже полностью

сгустившийся до баса. Откуда это в нём? Видать, пробивает что-то по естественной родове,

которую никто из них не знает. Странно, что Огарыш, вырастивший его, вдруг чувствует перед

сыном неловкость и лёгкую робость. Ему вдруг кажется, что Ромка-Роман такой, каким он

вернулся, ни за что и ни в чём не послушается его. Всё – теперь он уже полностью сам по себе.

Чайник ещё не успевает и зашуметь, как массивно, но торопливо, раскачиваясь из стороны в

сторону, приходит Маруся. Она была в магазине, когда ей сообщили новость, а потом ещё и по

дороге два раза поздравили с возвращением сына. Первое, что она, запыхавшаяся, видит в зале

перед круглым столом, покрытым красной бархатной скатертью, – это сержантский китель с

зелёными погонами, аккуратно висящий на спинке стула. И у неё уже всё плывёт перед глазами.

Роман, слыша её шаги по скрипучим половицам веранды, выходит из кухни и попадает в объятия.

Пригнув сына к себе, Маруся зацеловывает его до того, что Роману приходится со смехом и

растроганностью вытирать ладонями лицо. Есть у Маруси такая особенность, как слёзная

чувствительность. Встречая родных (да и провожая тоже) она всегда плачет, не стыдясь и не

стесняясь никого, потому что для неё естественно. Кто-то может кричать, хлопать по плечам,

размахивать руками, у кого-то при этом наворачиваются слёзы на глаза, а Маруся обильно и

растроганно плачет.

А вот у неё-то при виде сына и тени робости нет – мой, и всё. Рослый, сильный и красивый?

Значит, ещё больше мой! Маруся невольно присматривается к Роману – выпрямила его армия или

нет? Плечи сына чуть перекошены с рождения. Михаил, помнится, всё переживал – вдруг на

медкомиссии забракуют да служить не возьмут? А разве можно парню без армии? Он же потом и

сам себя человеком считать не будет. Когда Роман вырос, то плечи оказались широкими и

прямыми, ещё сильнее подчёркивая перекос. Но ничего, взяли, вроде не заметили. Теперь же

видно, что и военная выправка его плечам не помогла. И снова для Маруси этот неправильный,

всё же менее заметный, но теперь уже родной перекос – напоминание о трудной его судьбе.

– Но-о, развылась! – ради порядка прикрикивает на неё Огарыш, правда, позволив сначала

источить основную порцию слез.

– А чо же не повыть-то, – говорит Маруся, сморкаясь в платочек, – сыоночка вернулся. Я ить

говорила, говорила же тебе, что сёдни приедет. Я же чую.

– Чуешь, чуешь, – соглашается Огарыш, от волнения нарезая сало неровными брусочками. – Ты

это каждый день чуяла, причём, три недели подряд…

Немного успокоясь, Маруся ещё раз прижимает Романа, но уже как-то завершающе,

23

освобождённо от переживаний, на другом настроении: всё, факт свершился, надо привыкнуть. Сын

дома, здесь, рядом. Вот и хорошо.

– Ну, ладно, готовиться начну, – однако, опять же чуть не расплакавшись, но уже на какой-то

другой волне, сообщает она, – вечером людей соберём. Ты своих друзей пригласи…

– А может, не надо всего этого? – говорит Роман. – Отслужил да и отслужил… Все служат.

– Ну прямо, не надо тебе! – тут же строго прикрикивает мать. – Мы чо же, не ждали тебя, или

чо? У нас уже всё запасено. Вино и то выдюжило. Папка вон чуть слюной не захлебнулся, а

вытерпел…

При этом она зыркает на Михаила, напоминая тому о чём-то, правда, не особенно того смутив.

– Но-о, мать-перемать, не захлебнулся тебе! – возмущается отец, но уж как-то слишком