Валерий Мармышев - Джулиан Фостер

К вечеру вещи высохли, и, надев их, мы легли спать. Идти было уже бессмысленно.

Наутро, озабоченные вчерашней стычкой с волками, мы поели, молча собрали вещи и, хромая, уныло побрели дальше. Идти осталось немного, отчего сердце наполнялось тоской. Что мы там увидим?

Когда мы подошли к краю леса, как бы сжалившись над нами, буря утихла. Туман рассеялся, выглянуло солнце, и перед нами расстелилось снежное пространство, упирающееся в кромку хребта. На его склоне лежали два куска самолета, едва различимые из-за выпавшего снега. Не помня о боли, мы в какие-то десять минут преодолели расстояние от леса до фюзеляжа самолета. Настал момент, которого мы так ждали и боялись. Внутри всё наполовину было занесено снегом. В глубине корпуса виднелась баррикада из разломанных ящиков, сетки и прочего хлама. Откуда-то из-за неё раздавался приглушенный кашель. Доковыляв туда, мы увидели молодого парня, накрытого разорванным брезентом. Его куртка была сильно изорвана, лицо исхудало, глаза закрыты, и только слабое облачко пара, вырывающегося из его рта, доказывало, что он жив.

– Генри! – Выдохнул Хёвард. – Сынок мой! Ты жив! – Из его глаз потоком хлынули слезы.

– Па-п-па? – Слабо прошептал парень.

– Да, сынок, я здесь, я вытащу тебя отсюда! – Воскликнул он, обнимая сына.

– Я схожу за дровами, – сказал я Хёварду, положа руку на его плечо. – Осмотри его и постарайся согреть.

– Парень в плохом состоянии, – подумал я, идя к лесу. С собой я прихватил палаточный брезент и нож Хёварда, мой так и остался на той палке в лесу. Насобирав как можно больше дров, я потащил их обратно. Где-то у подножия гор снова собиралась буря. Такого ужасного фронта я ни разу не видел в своей жизни. Это было плохой новостью. В самолёте, с трудом проделав дыру в потолке наподобие дымохода, я разжег костер.

У Генри была сломана правая нога и левая рука. Ходить он не мог. После того, как мы напоили его и накормили горячей едой, Генри пришел в себя и смог кратко, полушепотом, поведать нам свою историю.

Это был тяжелый вылет. Самолет плохо слушался и едва держался в воздухе с самого момента отрыва от земли. Примерно через двадцать минут полета, в салоне раздался треск. Генри проверил приборы: все в норме. Отстегнул ремни и, привстав, заглянул в салон. Резкий толчок развернул нос самолета, затем удар сверху и самолет просел под тяжестью неба. Генри отбросило в хвост машины, прямо на ящики. Раздался надрывный рёв мотора, затем последовал удар о землю. В одночасье крылья и переднюю часть самолета оторвало, а фюзеляж потащило вниз по склону. Генри потерял сознание, а очнувшись, сумел соорудить лишь такое убежище.

К концу его рассказа буря разыгралась с новой, неистовой силой. Пришло время поговорить о главном. Генри ранен и болен – идти он не сможет. Мы с Хёвардом тоже еле ходим. У нас есть еда и запас дров – это хорошо, но для похода ресурсов маловато. К тому же нет теплой одежды для Генри. В такую погоду он замерзнет, а эта буря, судя по всему, продлится долго. Еще одна проблема – волки.

– Придется ждать тут, – прошептал Генри. – Хотя в кабине есть рация. Я думаю, она еще может работать.

– Далеко, – заметил Хёвард, – идти туда верная смерть.

Он был прав. Я вызвался сходить за дровами, пока буря еще не набрала всю свою мощь. Хёвард хотел пойти со мной, но я сказал, что ему лучше позаботиться о сыне.

Генри был совсем плох. Ему нужна была теплая одежда, взамен испорченной. Пока шёл, я оценил склон, где лежала кабина. Да, Хёвард прав. В такую погоду можно замерзнуть насмерть или потеряться. Риск очень велик. Но я точно знал, как нужно поступить.

Вечером, когда все уснули, я снял свою куртку, верхний, самый теплый свитер, шерстяные носки и аккуратно сложил вещи возле Генри. Подкинув дров в костер и записав наши координаты на листке, я вышел на воздух.

– Свежо! – В шутку подумал я.

Запомнив направление на компасе, я быстро полез по склону в сторону кабины. В течении тридцати минут я карабкался, моля Бога, чтобы я не ошибся и не прошел мимо. Наконец, мои ботинки уперлись в металл обшивки. Светя фонариком, я проделал вход в кабину и нашел рацию. Щелчок кнопки, шум и треск в динамиках.

– Работает! – расхохотался я, вне себя от счастья.

Тело начинало медленно умирать от перенапряжения и холода. Пора отсылать сообщение азбукой Морзе.

– Координаты. Нас трое. Нужна помощь. Есть еда. Продержимся неделю.

Как болят руки! Голова трещит, сердце надрывно качает кровь.

– Координаты. Нас трое. Нужна помощь. Есть еда. Продержимся неделю.

Боль утихает. Не чувствую ног. Безумно хочется спать. Становится так жарко.

– Координаты. Нас трое. Нужна помощь. Есть еда. Продержимся неде…..

Обожаю, надев свое любимое пальто и взяв в руку тросточку, прогуляться под нежным и тихим дождиком. Это самое прекрасное время. Город погружается в тишину, а звуки, возникающие то тут, то там, растворяются в легком тумане из дождевой пыли. Все кругом становится чище и естественнее, всё фальшивое смывается и уносится вместе с мусором по сточным канавам. Наверное, именно поэтому мало кто гуляет в это время – они боятся, что их тоже смоет.

В этот раз я снова вышел побродить по пустынным улицам. Я прошел по неширокой улице и свернул в переулок. Где-то посередине переулка я замер, залюбовавшись радужными переливами на мокрой и блестящей от дождя, покрытой тонкой пеленой зеленого мха, кирпичной кладке старого дома. Это зрелище притягивало и вводило в приятное состояние задумчивости, которым, к слову сказать, люди слишком часто пренебрегают. Ко всем этим ощущениям примешивался приятный запах вечерней сырости, свежести дождя и прохлады.

Так, задумавшись, я прошагал через множество улиц и переулков, время от времени останавливаясь и любуясь какой-нибудь мелочью. Незаметно для самого себя, я очутился на Гарден-стрит. Пройдя немного по ней, я свернул в очередной переулок и замер. Прямо поперек переулка, рядом с текущей из водосточной трубы струйкой воды, лежал человек. Как и полагается по правилам аристократии, я бы переступил пьянчугу и пошёл дальше, вот только он не был похож на бездомного или лодыря, скитающегося по улицам и выпрашивающего мелочь на выпивку. Его одежда, хоть и была потрепанной, всё же сохранила на себе следы благопристойного вида приличного гражданина. Это был молодой человек лет двадцати пяти с красивым лицом и небольшой щетиной. Несмотря на молодость, на его лице были заметны отпечатки перенесенных им страданий. Неожиданно он открыл глаза и посмотрел на меня. Такого взгляда я в жизни не видел. Он притягивал и окутывал некой таинственностью. В нем хотелось раствориться. Не сказав ни слова, он снова сомкнул веки, прервав тем самым некую магию.