Александр Чех - Русский плен. Невыдуманные истории

Я знал, что Виктор Васильевич по молодости был заядлым охотником и рыбаком, так что теоретически мог нарушать какие-то из наших порядков ― хотя какие там порядки в здешних болотах?! Семьдесят лет советской власти промелькнули для них незаметно и бесследно, так же как у меня в голове промелькнула одна из его охотничьих историй…

Но чтобы удирать от милиции?!

Видя моё изумление, Виктор Васильевич продолжил:

– В колхозе выработку начисляли в трудоднях; деньги платили только трактористам и комбайнёрам. Выдавали в Михайловке, и бухгалтер там сидел, и кассир…

Я вспомнил кассу в центральной усадьбе, где и сам пару раз когда-то получал командировочные. Виктор Васильевич продолжил:

– Мотоцикл мне пригнали прямо перед тем; я на него сел и сразу поехал ― как влитой! Ну, и за деньгами тоже на нём, ещё без номеров, без прав, без никаких! А в Михайловке наши получили деньги и говорят: «Виктор, у тебя мотоцикл, езжай в Кремлёвку за водкой!» У нас магазина тогда не было, в Михайловке водку свои разбирали, а в Кремлёвке она всегда стояла…

– Да уж, ― сказал я, вспомнив типичный прилавок сельпо, половину которого занимали однообразные бутылки с водкой, четверть ― серый хлеб, а на остальном пространстве ютились серая лапша, серая соль, дешёвая карамель и тому подобные товары.

– Наши скинулись, вышло на ящик без малого; дали мне в напарники Сашку Глебова, мы и поехали. Взяли водку, выходим, а тут как раз тамошний участковый: «Твой мотоцикл без номеров? Пошли за мной, ― говорит, ― под арест поставлю твоё транспортное средство!» Я веду мотоцикл перед собой и шепчу: «Сашка, как он будет гараж отпирать, прыгай на заднее седло! Ящик держи крепче и сам держись!» И едва он, открывая дверь, отошёл сам, как я одним толчком «Ижа» завёл и рванул! С поворота гляжу: участковый свой «Урал» выводит. Ладно, думаю, догоняй! А как ему по наезженному не догнать: милицейские-то выпускались с пятью скоростями! Слышу ― рядом! А тут у кремлёвских слева от дороги пошёл пар, я туда и свернул! И вот веришь ― нет: по паханому как поплыли, хоть не шибко быстро. Нас двое, «Иж» на второй [передаче] буксует, но тащит. А «Урал» ― тот нет, не пойдёт! Будет только пыль подымать! Отъехали. Я обернулся: участковый глядит нам вслед с накатанной… А мы по тракторной колее с того краю пахоты и ушли…

Я подумал, что оставлять мотоцикл без прав и без документов под арестом в чужом селе ― большой риск, каким бы ни был тамошний участковый. А каково бы было Сашке пятнадцать километров переть на горбу ящик водки!

Так писал в 1921-м Николай Тихонов.

Это на ¾ не про меня. Я учился и учусь всему, начиная с высотного дыхания, над морем или в горах – но вот нищим не подаю почти никогда. Ни увечным, ни узбечкам, ни старушкам, ни подружкам. Помните, были такие подружки, которые вдвоём шастали по Вокзальной, потому что им вечно не хватало «на электричку до Академа»? Когда однажды на просьбу двадцати рублей на билет я изумлённо спросил: «Как, опять?» – они начали меня обходить. Впрочем, манера игнорировать просящих (и попрошайничающих) возникла несколько раньше, но укрепилась благодаря некой женщине, много лет побирающейся в вагонах метро. Низкого роста, неопределённого возраста, как будто бы не калека. Довольно бесцеремонно идёт по вагону, ничем не мотивируя и даже, кажется, ничем не проявляя своей нужды, кроме странной одежды 50-х годов. Смотрит отнюдь не просительно – требовательно.

В этом взгляде всё дело. Бесцветные глаза за толстыми линзами похожи на лампочки карманных фонариков моего детства, и есть в них нечто странное: убогое – и отталкивающее. Поэтому я неприязненно отвожу глаза, хотя другие ей изредка подают.

Нынешним сентябрём мы с М. оказались в Петербурге; к командировке приплюсовалась пара выходных, и в субботу перед отлётом домой мы зашли в Фонтанный Дом – дом-музей Ахматовой. Первый и последний раз я был там в 1990-м, вскоре после основания. Конечно, изменилось многое – но главное осталось прежним: просто «её стены» и предметы, принадлежавшие самой Анне Андреевне и той эпохе. И в этот раз за окнами светилась на солнце «её листва» – ещё летняя зелень Шереметевского сада…

Помимо ахматовских впечатлений было одно, скажем так, постороннее.

Подойдя к билетной кассе (она расположена в парке), я опознал в вышедшей из неё женщине знакомую из новосибирского метро. «Ты обознался, это не она, – сказала М., – да и волосы у нашей седые, а у этой тёмные…» На последнее возразить было нечего, одета посетительница музея была скромно – но прилично. Но глаза нашей трудно спутать с чьими бы то ни было, а их я приметил. М. не согласилась со мной и позже, когда мы увидели метро-нищенку в очереди на посадку – мы возвращались одним рейсом. В салоне самолёта мы встретились с ней взглядами, правда, теперь я пробирался между стоящими пассажирами, расталкивающими по полкам свой багаж, а она сидела в кресле возле прохода. Волосы действительно были выкрашены тёмной хной.

Недели через две я увидел её в метро за обычным делом, в прежних очках и с тёмно-рыжими волосами, выглядывающими из-под косынки. Почитательница царскосельской музы была в весьма поношенной, но опрятной одежде. Помимо застарелой неприязни, я ощутил что-то вроде интереса: надо же, собирать милостыню с пассажиров, чтобы слетать в Питер, к Ахматовой!

Но – стоит ли ей подавать?

Прочитал сегодня запоминающееся стихотворение Simon’s Cat о том, как старуха возле метро предлагает кота:

В связи с этим необычным поворотом темы мне вспомнилось два давних эпизода в приёмной ветеринарного пункта. Что интересно, пациенты – в основном собаки и кошки – вели себя просто образцово, в полном соответствии с буквальным переводом слова patience: терпение.

Врач С. М. вынес старой женщине кота – чёрного с несколькими белыми пятнами: «Большая внутренняя гематома; или дверью где-то прищемили, или ногой хорошо поддали. Вряд ли выживет, усыплять надо».

– Сколько возьмёте?

– Двести пятьдесят это стоит.

Хозяйка молча взяла кота на руки и побрела – наверное, вдвое медленнее, чем шла сюда. Пусть уж бедный примет свою смерть даром …