Вера Орловская - Хронос

– Cosi–cosi, – ответила я, то есть в переводе с итальянского: так себе, ни то ни сё. Но легче всего для меня русский, – добавила я.

– Я так и думал, – обрадовался он то ли тому, что я русская, то ли своей проницательности.

– А почему вы так думали?

– Юмор, ваш русский юмор.

Я не поняла, почему он решил, что русский юмор именно такой, и кто ему вообще рассказал о нашем юморе, что он так уверенно это сообщил мне.

– А вы – итальянец? – спросила я.

– Сицилиец. У меня отец там, лечу к нему.

Дальше мне уже было интересней думать о нем, чем разговаривать с ним, да и он сам вдруг замолчал. А мое воображение уже овладело мной: оно живописало мне образ этого человека. Конечно же, он как–то связан с мафией. Всем известно, что Сицилия – её родина. Хотя сейчас вся мафия перебралась в Америку, это тоже известный факт. Почему именно мой попутчик к ней причастен? Я так вижу: он спокоен и самоуверен, это бросается в глаза. То, что он летит к отцу, – это правда, но не вся, у него, безусловно, там есть и другие дела, поэтому он замолчал, ведь обычный итальянец начал бы после слов об отце продолжать рассказывать о том, чем отец занимается, о виноградниках его или о том, что он ловит рыбу, или выращивает цветы, не важно, главное – итальянцы обожают своих родителей и говорят о них с удовольствием. В голове уже проплывали картинки, как этот мужчина выходит из офиса на Манхэттене, с кейсом в руке, в строгом костюме, обязательно от итальянского дизайнера, потом садится в подъехавшую машину и сливается в общем движущемся потоке.

Да ведь это готовый персонаж… А еще говорят, что писатели всё выдумывают, включая своих героев, нет, они с ними встречаются. И то, что мое предположение могло быть истинным, подтвердило поведение сицилийца в момент, когда мы приземлились и все пассажиры начали доставать свои сумки, которые были наверху, засуетились, заспешили. Я встала, чтобы пропустить его, так как он сидел у окна. Я предложила ему пройти, на что он сказал:

– Зачем спешить?

Конечно, он не производил впечатления человека, куда–то спешащего, он был уверен, что всё идет так, как нужно. И тогда я немного пожалела, что не развела его на разговор, ведь к своему воображаемому образу я бы могла внести новые нотки реальности, но что тут уже поделаешь, значит сюжет этой встречи должен был стать таким.

К тому же в тот день был ещё и другой сюжет, связанный с той стюардессой, что поздоровалась со мной по–русски и которую звали Эдит, мы подружились за время полета. Пассажиры наблюдали такую картину: старшая стюардесса, присев на корточки рядом с моим креслом, на французском и русском языках рассказывала мне о том, что она была в Москве и в Санкт–Петербурге (узнав, что я из этого города, искренне обрадовалась). Говорила, как она любит Россию и русскую культуру, и с гордостью рассказала о своих успехах в изучении языка, потому что уже прочитала рассказ Чехова по–русски и стихи Лермонтова. Я рассказала ей о Цветаевой, посоветовала почитать Бунина, которого сама очень люблю, и пообещала подарить ей книгу своих переводов французской поэзии через знакомого, который будет проездом в Париже в конце августа.

– Как корошо! Я вам дам свою картошку.

– Картошка – это кушать, это еда, – поправила я ее, сдерживая улыбку. – Карточку, а проще сказать «визитку».

– Я вам дам свою визиту, – исправилась Эдит.

Я обожаю, когда иностранцы говорят по–русски, это так трогательно, они мне кажутся в этот момент детьми, и хочется сразу помочь, вот такой странный инстинкт.

Мы забыли с Эдит, что на нас смотрят, увлекшись разговором. Она была не молоденькой девушкой (у нас почему–то стюардессы – это длинноногие юные модели). Ей было за 40, и она обвораживала своей естественностью, уверенностью в себе, женственностью и тем, как она улыбалась, обращаясь к пассажирам. Это всё вызывало ещё большее доверие у меня к ней. На европейских авиалиниях – женщины разного возраста. У них умные лица, они душевны, а когда смеются, на их не замурованных гримом лицах видны морщинки, которым не придается никакого значения. И это – manifique, – подумала я, когда мы уже приземлялись.

– Au revoir Madame, – сказала Эдит, когда я покидала лайнер.

– Non madame, – ответила я, назвав ей свое имя и дав понять, что мы уже друзья.

Я помахала ей рукой, удаляясь по длинному рукаву в зал сицилийского аэропорта в Катаньи.

В VIII веке до нашей эры греческие мореплаватели, бороздящие Средиземное море в поисках новых земель, натолкнулись на ещё неизвестный им остров. Обогнув его со всех сторон, они заметили, что он имеет три вершины и, недолго думая, назвали его «Тринакрия», что на греческом языке означало «треугольник». Вершины этого треугольника стали называться: на юге – мыс Пахин, на востоке – мыс Пелор, а на западе – мыс Лилибей. Так они звучат и сейчас.

Я заинтересовалась этой историей, когда в номере отеля, где я остановилась, увидела странную картину, на которой была изображена голова Медузы, имеющая вместо волос клубок змей, но удивительным было не это, а ноги, идущие в разные стороны. Непонятно, почему только ноги без остального тела… Подобные изображения встречались здесь повсюду, даже в нижнем правом углу большого зеркала, висящего в моем номере. Под этой картинкой значилось и название самого отеля.

Мне объяснили, что этот знак – трискелион, но ещё существует древний вариант изображения. Нынешняя версия, как оказалось, выглядела не столь устрашающе: голова женщины, может быть, богини, иногда с крыльями, иногда без них.

Эти крылья символизируют ход времени, что уже интересно. На той картинке, где змеи вместо волос, тоже всё было достаточно символично, так как эти ползучие существа, как известно, являют собой образ мудрости. В некоторых вариантах они заменены колосьями пшеницы, чтобы подчеркнуть изобилие острова. Не так давно этот символ был принят Сицилией как неотъемлемая часть сицилийского флага, представляющего собой это изображение, которое расположено на пересечении красного и желтого цвета. Но мне все равно больше нравился изначальный вид трискелиона – в нем ещё витал образ греческих мифов.

И когда я смотрела на парусное судно, белеющее на горизонте, мне казалось, что это греки ищут новые берега и сейчас они заметят этот остров, на котором временно пребывала я, но они проплывали каждый раз мимо, а я оставалась ждать.

Вот так проходят века, – вертелась в моей голове мысль, как чайка над морем в поисках рыбы. А что искала здесь я и не только здесь, преодолевая часовые пояса, пересекая время в разных направлениях, бродя по древним улицам Палермо, где приходится прижиматься к стенам домов, когда мимо проезжает повозка, в которую запряжена лошадь, или проносится мотоцикл. Средневековье и современность не мешают друг другу, а я между ними, будто неприкаянный путник, идущий издалека – вечный странник, меняющий свои одежды, свои мысли, но неизменен образ, в котором важно не лицо, а дух, что как ветер витает в этих узких улицах древнего города.