Федор Шилов - Таймер

А Таня грелась. Мороженым. Вот уж глупость! Мороженым не греются. Оно холодное. А ей, Тане, именно сейчас наконец-то стало тепло – впервые со дня захвата. Слово-то какое: «захват». Кто-нибудь мог бы подумать, что было масштабное нападение, толпы вооружённых террористов, штурм и люди в масках. Ничего этого не было. Может, это и не захват вовсе? Ерунда какая, медсестру пациент в чулане ножом удерживал.

Таня вздрогнула и положила в рот ложечку спасительного мороженого. И, будто невзначай, коснулась под столом ноги Арсения. Не в мороженом дело. Не греются мороженым, нечего придумывать! А вот Арсенька… Арсенька греет.

Девушка отметила, что после событий минувшего четверга он стал смотреть на неё по-новому. Серьёзно. Вдумчиво, что ли? Взросло? Раньше интересовался ею бегло, выхватывал только самые интересные строчки, а теперь вычитывает её, Таню, с карандашом, как текст, в котором стоит разобраться получше. И, кажется, он сравнивает ту Таню, что была до четверга, и нынешнюю, воскресную. Может, стоит попробовать дружбу с расширенными функциями перевести в нечто большее? Во что-то серьёзное? Не просто возиться с фотографиями и ложиться из интереса в постель?

Таня одёрнула себя. Ни к чему хорошему это не приведёт. Странное противоречие жило в ней: безгранично верить в него , в Арсения, и столь же отчаянно ему, Арсению , не доверять. Он способный, он необычный, при желании может свернуть горы, но…

Мама его защищала. Она сказала Тане:

– Я плохо знаю этого юношу, доченька, и основываюсь только на твоих рассказах, но хочу поделиться с тобой следующими соображениями: категоричный человек, Танюш, лишает себя оттенков жизни. Арсений не категоричный, он любит жизнь, хочет попробовать и «да», и «нет», и «наверное», и в силу молодости получать всё это одновременно. В конце концов, жажда знать как можно больше о жизни и делает человека глубже, опытнее, духовнее. Движение к одной-единственной цели в жизни – скучно и однообразно. Нужно успевать оглядываться по сторонам, замечать окружающие пейзажи, останавливаться для перекусов и бесцельного созерцания. Скажем, ты пришла в парк аттракционов и решила покататься на конкретной американской горке, а она – самая популярная в парке, к ней, разумеется, огромная очередь. Ты отстоишь в очереди, прокатишься, не факт, что получишь то удовольствие, которого ожидала, а после будешь рассказывать: ужасный парк, скучный, огромные очереди, аттракционы не оправдывают надежд. А найдётся кто-то, кто возразит: правда? А мне там очень понравилось, я занял очередь и, пока она ползла, покатался на десятке других каруселей, выпил газировки, съел хот-дог и сладкую вату. Чувствуешь разницу? Вот Арсений из второй группы. Прости ему кажущуюся инфантильность, никто не впитывает знания с таким же удовольствием и столь же глубоко, как дети. Ты у меня взрослая за двоих, так что этого ребёнка ты способна воспитать сама.

Таня снова перемешала многоцветный коктейль в креманке. Мороженым это точно уже не назовёшь. Попробовала на вкус.

«Может, ну её? – подумала Таня.– Эту веру в него, и веру – ему. Достаточно теперь одной-единственной веры – в нас?»

Арсений смял и бросил обёртку от «многоэтажного» бутерброда на поднос. Вытер губы и пальцы салфеткой. Его разбирало прежнее любопытство, хотелось задать Тане много вопросов о событиях четверга, но он не позволял этому прежнему любопытству управлять собой. Таня не захочет говорить о случившемся, Арсений не сомневался. Если она не хочет, значит не надо. Когда он только успел стать настолько чутким?

«У неё опасная работа,– думал Арсений,– опасная и неблагодарная. Что вообще может заставлять так любить других людей, чтобы становиться медиком? А если бы старикану пришло в голову убить Таню из зависти к её молодости и здоровью, от злости, что ей жить да жить, а он – дряхлый, смрадный и неопрятный – вот-вот испустит дух? Почему-то совсем не жаль было его, когда он умер. Это нормально? Наверное, в кино (да что ж я всё время про кино в последнее время?) налетела бы бригада реаниматологов или как их там. Начался бы план-перехват смерти. Крики, суета, всякие: «Мы его теряем!» Лучше бы уж врачам говорить: «Мы его ищем». Ищем в этом мире, но больше не находим. А теряет себя человек сам. Человек – сам себе исчезающий этаж. Всю жизнь человек делает что-то, чтобы однажды над ним прозвучала известная фраза: «Мы его теряем». И разве кто-то из медиков виноват, что его уже невозможно найти? Разве кто-то вокруг виноват, что старику приходится выпрашивать последнее желание столь изощрённым способом? И встреча с родными происходит в экстремальных условиях, а не в мягких подушках? Возможно, он сам всю жизнь на перекрёстках выбирал не ту дорогу, потому и пришёл не к семейному уюту, а к унылой больничной койке? Не к искреннему теплу родных и близких, а к профессиональной вежливости окружающего персонала? Может быть, не стоит терять себя в личной биографии, чтобы потом тебя не теряли на операционном столе? Работа медика – как ходьба по канату, только без перша в руках, зато с пациентами на закорках! Канат пружинит, вибрирует от каждого шага. И слышен откуда-то гул наблюдателей, шум толпы. И вокруг летает невидимый дух, который однажды вдруг заставляет седока расцепить руки и упасть. И медик зашатается, но Невидимка поддержит под локоть и тихо шепнёт: «Стой, держись. Тебе ещё не единожды необходимо проделать этот путь и пронести над пропастью тех, кого ещё можно спасти». А толпа уже трясёт канат, мечтает, чтобы медик свалился следом… Опасная у Тани работа. Опасная, но любимая. И дело, наверное, не в людях. Ни за что не поверю, что людей можно настолько полюбить. Дело в адреналине, в вибрациях каната, в зловещей непредсказуемости: донесёшь – не донесёшь? Дело в эмоциях. Здесь весь спектр от сумасшедше-радостного усталого «ура, я сделал это» до безысходно-тяжёлого «не смог, уронил».

Арсений повернул голову, Таня тоже оторвалась от импрессионизма в креманке.

– Что? – она держала его взгляд своим. Ей казалось, что эти два взгляда медленно связываются в неразрывный узел.

– Ничего,– Арсению не мерещились узлы, но он знал, что не хочет сейчас отводить глаза.

«Плевать на Веру,– подумал Арсений.– На её разговоры о кулинарии, вязаных медведей и попытки испытать судьбу с помощью исчезающего этажа. Остаться с Таней? Но теперь нельзя. Теперь Вера – спасительница, помощница. Она оказала услугу, её нельзя так просто бросить».

Нет, третью, заключительную попытку он использует, несмотря на то, что быть с Таней – легче, что быть хочется именно с Таней, а не с Верой. Прав Миша, ох, прав: в соседке из 96-й квартиры его, Арсения, интересовала только загадочность! Неприступность. Что было бы предложи ему Вера секс так же просто, как Таня? Ещё одна ночь с посторонней – только и всего. Но шанс использовать надо, хотя бы для того, чтобы ещё разок поискать мимические изъяны…