Владимир Горбунов - Не дрейфь, борода!

По радио шла прямая трансляция с I Съезда народных депутатов СССР. Выступал некто Червонопиский. Секретарша мгновенно прекратила стучать на пишущей машинке и прибавила звук.

– Три слова, за которые, я считаю, всем миром нам надо бороться. Это: Держава, Родина, Коммунизм, – отчеканил депутат, взорвав зал овациями.

Секретарша улыбнулась. Кандидатки в директора дружно закивали, а я неловко поежился.

Ответное слово взял академик Сахаров.

Секретарша хмыкнула, убавила громкость и снова застучала на пишущей машинке. Кандидатки продолжили разговор друг с другом, а я, сколько ни прислушивался, ничего из вялого выступления академика разобрать не смог.

Обеих исполняющих обязанности вызвали первыми и надолго не задержали. Они вышли из кабинета довольные, кивнули мне на прощание и, не пожелав удачи, удалились.

– Заходите, – сказала секретарша, показывая на обитую коричневой кожей дверь, – Галина Семеновна ждет.

Я громко выдохнул и шагнул в кабинет.

За столом, массивным, обшитым, точно в биллиардной, зеленым сукном, восседала Галина Семеновна Пархоменко. Она в упор уставилась на меня, и острый взгляд ее напоминал иглу, которой прикалывают кузнечиков к картонке гербария, чтобы рассмотреть повнимательнее.

Заведующая РОНО, притулившаяся на краешке стула, открыла папку и принялась зачитывать характеристику.

– К чему борода? – перебила ее Галина Семеновна. – Верующий или как?

На мгновение в кабинете наступила тишина. Из-за неплотно прикрытой двери слышался стрекот пишущей машинки и скрежет передвигаемой после каждой строки каретки.

– Понимаете, – откликнулась заведующая РОНО, – он серьезно занимается журналистикой и…

– Значит, ненадолго к нам, – опять перебила Галина Семеновна.

– Почему же, – вмешался я. – У меня есть идеи, на воплощение которых потребуются годы.

– Идеи? – Галина Семеновна подозрительно изучала мою бороду. – Был тут один с идеями и… бородой.

Заведующая РОНО тяжело вздохнула.

Речь шла об историке, моем, кстати, приятеле, которого, став директором, я бы обязательно перетянул к себе в школу. Он был отменным специалистом, однако, придя к Богу, публично усомнился в абсолютности дарвиновской теории эволюции. Скандал для нашего города поднялся невероятный.

– Так что с бородой? – вернулась к прежнему вопросу Галина Семеновна.

Я невольно поднял руку и провел ладонью по жестким волоскам на щеках и подбородке. Потом бросил длинный взгляд поверх прически-раковины второго секретаря на стену.

Оттуда на меня глядели бородачи Маркс, Энгельс и Ленин. Глядели по-разному, но все пытливо и неотрывно.

Маркс, насупивший брови, однозначно сердился. Может, голова у него гудела после загула, а может, узнал, что Дженни, верная жена, беременна пятым ребенком и весь его табор теперь никак не поместится в двухкомнатной квартирушке на Дин-Стрит. Впрочем, он мог расстроиться из-за паршивки Элен Дермут. Совсем ведь еще девчонка несовершеннолетняя, а оставить под порогом новорожденного ума хватило. Элен, Элен… Хорошо, есть Фридрих, который все проблемы мог уладить.

– Вы понимаете, – Галина Семеновна терзала взглядом мою бороду, – что директор – это рупор партии в школе?

– Понимаю, – кивнул я и украдкой посмотрел на Энгельса.

В отличие от Марксовой, его борода была аккуратно пострижена и манишкой уложена на груди, волосок к волоску. Смотрел он внимательно, но казался скорее усталым, чем сердитым. Еще бы! При таком разгульном друге разве не утомишься? А еще фабрика, с которой надо управляться, ведь работягам нечего терять, кроме своих цепей.

– Воспитывать юных ленинцев, – набирала обороты Галина Семеновна, – строителей коммунизма и продолжателей великого дела.

Ильич ухмыльнулся со стены, видал, мол, как тетка заворачивает, а потом лукаво подмигнул:

– Не дрейфь, борода!

Поймав направление моего взгляда, Галина Семеновна обернулась и воззрилась на висящие за спиной портреты.

В глазах заведующей РОНО блеснули озорные чертики. Она прикусила нижнюю губу, чтобы не прыснуть от смеха, и тайком показала мне поднятый большой палец.

Тем временем я еще раз прошелся по колючей бородке, а Галина Семеновна, глянув на меня, распорядилась:

– Принимайте школу.

Закрывая за собой дверь, я услышал, как она спросила зав. РОНО:

– У тебя все такие? Остряки?

Шел май 1989 года. Я шагал домой с гордо поднятой бородой, и жизнь казалась мне полной прелести и надежд.

– Все! – мамин крик, словно свист плетки, рассек утреннюю тишину. – С меня достаточно!

Вадик испуганно открыл глаза, соскочил с постели. В спальне никого не было. Крики доносились из кухни, и Вадик зашлепал туда босыми ногами.

В кухне, около плиты, жалобно повизгивал Цезарь. Он упирался толстыми лапами в пол, крутил головой, пытаясь вырвать загривок из цепких отцовских пальцев.

– Нельзя! Нельзя! – повторял отец, крепко держа щенка за шкирку и тыча носом в коричневую какашку на полу. – Нельзя!

Мама стояла над ними, уперев руки в бока и раздувая ноздри.

– Это форменное издевательство! – все больше и больше распалялась она. – Над животным и над нами!

– Мама! – крикнул с порога Вадик. – Он больше не будет! Не будет! Никогда!

Мама глянула на Вадика.

– Немедленно в постель, – решительно сказала она. – Пол холодный!

– Мама, – не слушал ее Вадик. – Я его приучу. В коробку с песком.

Мама тревожно ловила сухие, свистящие вдохи сына.

– Замолчи немедленно! – она протянула к нему руки. – Где ингалятор?

Через час, когда приступ удушья закончился, Вадик, обложенный подушками, лежал в кровати и, прикрыв глаза, осторожно втягивал вкусный легкий воздух. Голова плыла, тело казалось хрупким и невесомым, на губах запеклись остатки горького «Беротекса». В прозрачном полусне Вадик чувствовал на лице струйку весеннего сквознячка, слышал, как барабанили по карнизу капли с тающих сосулек, чирикали возбужденные воробьи. Он улыбался бледными искусанными губами и думал о лете, о каникулах, о теплом море и беготне с Цезарем по пляжу. Ведь доктор сказал, что йодистый воздух да морские купания – и приступов как не бывало. Скорее бы лето!

Дверь в спальню скрипнула. Вадик услышал мягкие шаги мамы. Она дотронулась прохладной рукой до его лба, закрыла форточку, поправила подушку и, постояв чуток, вышла.

– Кажется, уснул, – сказала она отцу.

Вадик открыл глаза. Он слышал, как позвякивали на кухне чашки, щелкнул тостер, выбрасывая хлебец, хлопнула дверца холодильника.

– Передай мне масло, – сказал папа.

Часы пробили восемь.

– Все. Убегаю. Ты сегодня работаешь?

– Нет, – ответила мама. – Не хочу его одного оставлять. Вдруг опять…