Владимир Горбунов - Не дрейфь, борода!

В фойе школы из репродукторов гремело:

Одноклассники, одноклассницы,

И ровесники, и друзья…

– Когда выпускались? – полюбопытствовала шустрая девчушка-старшеклассница.

Я назвал год. Она пролистала списки, нашла нужный и спросила мою фамилию. Записав, улыбнулась:

– Ваши собираются в кабинете физики. Проводить?

– Что ты, – засмеялся я. – Сам найду.

– Через час – звонок, – сообщила она. – В актовом зале Николай Николаевич будет всех приветствовать.

– Ник Ник?!

– Ага! – кивнула девчушка.

– Послушай, – я слегка замялся. – А Маргарита Игоревна? Физичка?

Девчушка наморщила лоб:

– Валерий Львович. Евгения Матвеевна. Галина Васильевна. Нет, Маргариты Игоревны не знаю.

2

Сентябрь. Одиннадцатый класс. Звонок на урок. Нашей физички, как всегда, нет. Девчонки в коричневых платьях и черных фартуках кучкуются хомячками вокруг Лериной парты и шушукаются. Прямо под великими физиками, на которых солнечный зайчик играет в классики. Вот он зацепился за катышек, прилипший к носу Бернулли. Вот скакнул на Фарадея с повисшей на пол-лица тряпкой. Видать, семиклашки веселились. У них тоже урока не было.

Около распахнутого окна мы затягиваемся на спор кубинской «портогасиной». Затяжка – лающий кашель и едкие слезы.

– Говорю, – смеется Жорик, приглаживая пальцем пробившиеся за лето усики, – не сигареты, а смерть фашистам. Следующий!

Это его идея. Все знают, что физичка втихаря шмалит в подсобке. Вот Жорик и нашел у нее в столе сигареты. Делать-то все равно нечего.

– Че там еще было? – спрашивают пацаны. – Гондоны?

– Да ну! – кривится Жорик. – У кого на нее встанет? У Ник Ника?

Жорик – эксперт. Он все лето кадрил москвичку-курортницу и теперь загадочно улыбался, когда разговор заходил о женщинах.

– Хватит пошлить.

Это Лера, наша отличница. У нее над губой, с левой стороны, родинка. Как у физички. Только у той оттуда волосы растут, а у Леры – маленькая точечка, которую хочется поцеловать.

– Кузнецов, – говорит она мне, – ты – староста. Третьей физики нет!

– А тебе что? – отвечает за меня Жорик. – Больше всех надо?

– Мне поступать, – краешек губы Леры, как раз под родинкой, обиженно вздрагивает. – Кузнецов, тебе, между прочим, тоже.

Это правда. Мне поступать в технический университет на АСУ: автоматические системы управления. Конкурс двенадцать человек на место. Физику дерут, как черти.

Дверь шумно распахивается, и в ней появляется тощая задница физички.

– Извините, – говорит училка за дверью, пятясь в класс. – У меня были дела.

– Маргарита Игоревна, – звенит тенорок нашего дирика Ник Ника, – это никуда не годится!

– Простите, – бормочет физичка и закрывает за собой дверь.

Октябрь. Звонок на урок. Физичка возится в подсобке. Через открытую дверь слышно, как она хлопает дверцами шкафов и шумно выдвигает ящики – сегодня лабораторная – а у нее, как всегда, ничего не готово.

На днях Маргариту Игоревну разбирали на педсовете. Требовали уволить, но Ник Ник заступился. Говорят, они с ней однокашники и он даже ее клеил, пока она не выскочила за комсомольского вожака. Тогда – комсомольского, а теперь – директора Православного банка. Самого большого в городе. Не хухры-мухры. Жорик считает, что дирик поэтому ее и защищает. Такой муж – находка для школы. Только фигня все это, ведь физичка с ним больше не живет. Жорик говорит, что он ее после загранкомандировки «венерой» наградил. Может, специально? Кому с такой клячей жить хочется?

– Ребята, – выползает из подсобки физичка, – нет маятника Максвелла, а электростатический задевался куда-то. В общем…

Лера тяжело вздыхает, захлопывает учебник и смотрит в потолок.

– Не волнуйтесь, Маргарита Игоревна, – успокаивает Жорик. – Бог с ними, с этими магнитами. Да и с лабораторной тоже. В другой раз.

Он лукаво подмигивает мне.

– Зато я вот что нашла, – физичка показывает облезшую, в черных проплешинах трубу на подломленных стойках. – Телескоп. Ножки изолентой подмотаем. Или болтиком прикрутим.

– Прикрутим, – с усмешкой соглашается Жорик и опять подмигивает мне. – И подмотаем, если надо.

– Тогда вечером, – физичка тычет пальцем в небо, – покажу вам Сириус.

Ноябрь. Чернильная ночь. Дождя нет, и небо все в разноцветных точках. Слева – Сириус. Справа от него созвездие Ориона. Еще правее – комета Хейла-Боппа.

Я открываю окно подсобки. Застывшими пальцами отдираю от рамы холодную кругляшку шпингалета. Лера стоит за спиной. Я чувствую, как она снисходительно улыбается. Я дергаю кругляшку вверх, но затвор, точно врос, никак не хочет поддаваться. Дергаю еще раз. И еще.

«Ну, открывайся! – шепчу я, раскачивая упрямую железяку занемевшими пальцами. – Открывайся!»

Декабрь. У нас четвертная контрольная. Лера и я написали первыми. Мы вместе ходим на подготовительные курсы в университет. После курсов я провожаю ее домой и вчера наконец поцеловал родинку над верхней губой. Первый раз.

В классе тишина.

– Следующий, – шепчет Жорик, передавая мою тетрадку по ряду. Соседний списывает у Леры.

Физичка, подперев дряблую щеку ладонью, мерно посапывает за столом. Иногда во сне она громко вздыхает, и тогда класс замирает, прислушиваясь к ее причмокиванию и глядя, как она поудобнее устраивает щеку на ладони.

До звонка мы тихонько, чтобы не разбудить, поднимаемся и, положив тетрадки на стол, бесшумно уходим из класса.

Январь. В школе холодно. Не топят. Мы у физички в подсобке. Свет выключен. В открытое окно торчит телескоп. К нему целая очередь. Физичка показывает кольца Сатурна.

Мы с Лерой забились в угол. Она дрожит, и я беру ее руку, тонкую, точно вырезанную из бумаги. Осторожно склоняюсь и дотрагиваюсь до нее, пахнущей ландышевым мылом, губами. Отогреваю дыханием. Сначала ладонь. Потом пальцы. Один за другим. Лера свободной рукой гладит мне волосы, робко и нежно, как никогда и никто не гладил до этого.

Февраль. Звонок на урок. Топот ног, хлопанье дверей, цоканье учительских каблуков. А потом – тишина. Вязкая. Необычная.

Я спокойно докуриваю у окна в туалете. Знаю, что физичка еще не пришла. На перемене к ней забежал Ник Ник и сообщил, что во дворе ее ждет муж.

– Коля, – ответила она, – пусть идет на хер.

Так и сказала: «Коля… на хер».

– Ты с ума сошла, – закудахтал дирик. – Я без сметы работаю. Кто за ремонт заплатит?

– Хорошо, – ответила она. – Выпить хочешь?

– Да ты совсем спятила! На тебя жалуются. Родители телегу накатали. Из РОНО звонили…

– Ну, как хочешь.

В окно хлюпает южная зима. Я затягиваюсь горьковатым дымком и смотрю на миндалевые деревья, мокрые, с замысловато раскоряченными, будто на японских гравюрах, ветками. Смотрю на школьный двор с мутными лужами, в которых отражается раскисшее небо. На выкрашенный корабельной краской рукоход. На баскетбольную площадку со сломанным щитом. Все кажется беспросветно холодным, и только «нью-йоркер», длинный, приземисто-широкий, на колесах без единой грязинки, разбавляет эту беспросветность. От его золотисто тонированных стекол, мягких обводов и блестящих шилдиков исходит теплое сияние. Вспоминается песенка, которую каждое утро я слышу по «Маяку»: