Ярослав Шумахер - В тени каштана. Миниатюры

– Лил, ты ненормальная!!!

Молчание, молчание, молчание это механизм времени; то есть мы вносим директивы в него, но поскольку наши жизни во времени ограничены и несоизмеримо малы, то побеждает молчание.

– Лил, ты не-нор-маль-на-я!!! – произнес Гум по слогам.

– Лил, ты ненормальная, – послышался тихий ответ.

– Лил, тебе все по гофре!

– Лил, тебе все по гофре, – повторила монотонно Лил.

– Ты плывешь по течению, дрейфуешь как лодочка, полная трески? Апостол Андрей и Петр тут как тут с сетями, в чешуе и слюнях; с чубуками, с пенистыми бородами! Ахаха-хах.. – измывался Гум.

– Да, апостолы Андрей и Петр тут как тут, – беззвучно процедила она сквозь зубы.

– Лил, печаль тебе не к лицу…

– Лил, печаль тебе не к лицу, – так же повторил ее безучастный голос.

– Я выброшу в окно эти чертовы кипы сатанинских книг! Ты слышишь?

– Что?! Не прикасайся! Не смей лапать мои книги!..

– Нет, я буду лапать твои книги; да, да, да, чертовы книжки; я буду разжигать ими камин на даче и по цвету пламени гадать о судьбе мира! – не унимался Гум.

– Что тебе нужно от меня??? – вскинулась Лил, – Тебе наплевать на судьбы мира, ты совершенно каменный, словно глыба мрамора.

– Правда? Тогда я буду лапать тебя, пока трещат в камине твои чертовы книжки! Да, как тебе новый идеал? Эти спартанские полуголые мужики, пронзающие друг друга копьями и мечами? Мммм… Лил?!

– Ты отвратителен! Ты ужасен, Гум!!!

И в ее взоре мелькнул неподдельный страх и ужас; эта искаженная гримаса, Гум, спроецировал ее впечатления; и уже несколько унявшись, взял паузу.

– Послушай, это не моя роль, тебе же известно, – совсем мягко произнес он. Однако Лил, совершенно не поддалась на это увещевание, она вошла в состояние метафизической обороны; и будто невидимый плацдарм аргументов и выпадов выстраивался в ее кизиловой головке.

– Нет! Гум, ты меня не подманишь больше; тебе меня больше не провести на манне, и на воде небесной.

– Я и не собирался, – совсем обезоружено произнес Гум, – это ведь тебе нужна моя аудиенция как выясняется; метафизические доказательства отсутствия бога ли, присутствия рока, может быть, Черной донны? Так вот этого ничего нет и в помине, мой лексикон чист! Там полуголые спартанские мужики без стыда и совести! Охотящиеся на слонов и носорогов!

– Гум! Хватит! Прекрати!

– Вот! Вот! Теперь ты чувствуешь, как мне осточертела эта ахинея с пароксизмом, демонами и смертью! И Черной Донной, шлюхой, грезящей о вечном фаллосе! И всхлипывающей по собственной пустоте тщеславной! Облаченной в красивые словечки; в коих ни сути, ни слезинки, ни песчинки, – ничего, лишь смутная водичка! И ты смешна лелеющая эту пустую красоту, от которой меня воротит так давно, что и словами не передать!

– Гум! Прекрати! Ты ведь не такой!!! – она вдруг, осекается, – Ты не помнишь себя!

– Нет, это Вы на меня водрузили свои грезы по сверхчеловеку; это Вам нужны были жертвы, и страдания, не подвластные судьбе человека; это Вам нужна была дуэль с богом, за которую ответить пришлось мне одному!!! Лил! И ты теперь будешь ее выгораживать и защищать?. Мне плевать на неё! Слышишь, мне наплевать на ее страхи; спартанские полуголые мужики умирали с улыбкой на устах, не замечая смерти ни своей, ни чужой; и как эти растения могли тут обосноваться? Спроси как?

– Мне не нужны эти ответы, Гум, мне это не нужно знать! Прости.

– Нет в этом твоей вины, Лил, тебе так сподручней, и собственно, это лишь преамбула к прекрасной философской гипотезе!

– Ты другой! Я знаю, только не понимаю, как помочь тебе, будто это совсем не подвластно мне; Гум, ты можешь быть другим! – и вот уже участие к этому противоестественному противоречию толкало её к нему.

– Ты ведь просто играешь не свою роль, да? Ведь есть причины, тебе не подвластные? Ведь ты не можешь быть таким каменным и безразличным к своей судьбе, к смерти? Разубеди меня, пожалуйста разубеди, я размышляла об этом, правда! Это совсем не то, о чем ты можешь подумать… – и ее руки безвольно изогнулись, запястья и узкие ладони с ровными пальцами, такими трогательными и беззащитными, она не находила им места в пространстве и заламывала, эти прекрасные, нежные женские руки. И Гум был уже в их власти, он не мог больше длить это, он не мог смотреть на эти судорожные движения ее кистей, на эту пытку, которая пронизывала все его существо теперь; и уже ничто ни имело над ним власти, как эти жесты, такие кричащие о помощи, изламывающие проникали в самую суть его существа; фетиш туманил его глаза, и Лил, сама того не понимая, казалась такой откровенной, такой сильной в своем горе и невозможности что-либо изменить; она будто перешла на потусторонний язык телесности, она будто шагнула в пропасть, и пыталась теперь ухватить нерв этой схватки с метафизическим чудовищем. И вдруг его осенило: она пытается, она всегда пыталась; и ее безразличие лишь поволока, самоуспокоение, что уже давным-давно, он не замечает ее жестов; не слышит её, не чувствует её боль, будто мраморное изваяние неведомому спартанскому герою. «Лил, что я делаю, что я делаю, – неслось в его голове, – как это мерзко и цинично, ставить тебя перед выбором». И вот он уже совершенно отрешенно, и покорно внимает ей:

– Лил, да, есть причины, есть чертовы причины, только не заламывай рук, прошу тебя, Лил!? – почти умоляюще произнес он.

– Какие причины? Скажи мне! – она подошла к нему, и весь ее пытливый вид заглядывал теперь в его спокойные усталые глаза.

– Скажи мне теперь или никогда, скажи мне, чего ты боишься? Такой небрежный к своей судьбе, чего ты боишься?. – она придвинулась к нему.

– Лил, у тебя красивые руки, и… я считаю, нужно сходить в театр кабуки, тогда я бы смог навести метафизические параллели отсутствия. Твоего отсутствия!

– Моего? – Лил это несколько шокировало, эта его виртуозная способность перевернуть восприятие с объекта на предмет отсутствия.

– Да, давай сходим в театр в конце концов… ты же чувствуешь, что это неразрешимое противоречие! Оно не решается одними словами, и признаниями!

– Но ты ни в чем не признался! Я сделала шаг, а ты прячешься теперь? Нет уж, дорогой, мы пойдем до конца с тобой теперь, – и она потянула его за ворот рубашки согнутым пальцем.

– Лил, есть вещи, о которых лучше не вспоминать, и не пытаться объяснить, ведь это никому не нужно; особенно в плену иллюзий, когда все давно позабыли о корнях противоречий, что может значить крик дикого зверя, и чудовища, да, страшного безжалостного чудовища!!!

– Ты не чудовище, Гум, ты разыгрываешь этот театр с одной лишь целью; однако она не приближает тебя к познанию сути, – многозначительно подвела Лил и отвернулась.

И теперь уже Гум наблюдал это торжество, эту философскую отстраненность, это потворство философскому принципу не вовлеченности; и вот уже она теперь отдалялась, словно кораблик, уходящий в открытое плавание. И этот парадокс так и оставался не разрешенным, на потом.