Ярослав Шумахер - В тени каштана. Миниатюры

– Какой же целью? Знаешь, что меня поистине тревожит? Это лишь привычка не замечать очевидное, будто есть некий посыл соблюдать паритет, однако этот конформизм легко стереть теперь. И кто его остановит? Скажи, на милость? Безвольные ужики, греющиеся в лучах собственного никчемного тщеславия за чужими плечами вынесшими мир? Занимающиеся пропагандой гедонистического рабства и ненасилия? Это просто смешно! Эта тупиковая ветвь эволюции домашних книжных червей! Бегущих от жизни за рафинированные жеманные словечки, ты думаешь, его заботит это «домашнее» пчелиное искусство? Ты думаешь, его когда-нибудь могла возбуждать эта витиеватая напускная тщеславная пустота? Нет, отнюдь, Лил! Нет! Это было совсем иное, однако не спасти ее он не мог; пусть бы мир рухнул, руку протянуть больше было некому, и знаешь; наступит время, когда всем Вам придется вступиться за него, и защищать его перед лицом того самого бога, которого Вы так нещадно уничижаете.

Лил вдруг резко повернулась, будто вздрогнув и проснувшись от спячки; и теперь осознав высказанное возмущение, вперила в Гумбольда свой взгляд; пытаясь определить величину сентенции, а он совсем спокойный, слегка осунувшийся и в тоже время величественный, смотрел прямо в ее блестящие глаза, не сдерживая ни той пережитой боли одиночества, узничества, непонятости, отчужденности и презрения. И она вдруг почувствовала всей своей змеиной кожей это безраздельное страдание и унижение, это презрение и обиду на самого себя, за столь незавидное и горестное положение, это все непреложное человеческое и безнадежное; на котором зиждилась эта скала божественного свободного разума; смотреть в лицо смерти, гнева, страха и разочарования, не подавая и признака надежды на спасение, не признавая боли к незавидности этого положения. Она почувствовала все это в одночасье, и теперь уже совершенно не сдерживая слёз, она бросилась к нему на шею:

– Зачем ты такой? – чуть не рыдала она, – почему ты молчал? Скажи, ты же не винишь нас в этом? Гум? Ответь мне по-настоящему? Скажи хоть раз правду? Я прошу тебя, Гум?! – она обвила его шею руками, прижимаясь мокрой щекой к его лицу, по нему текли слезы, и она казалась безутешной теперь как дитя.

– Нет, не виню, тебя ни в чем не виню, у тебя совершенно иное амплуа, Лил?!

– Правда? Я уже не знаю, чего от тебя ждать; никто не знает.

– Однако, судя по всему, все чего-то упорно ждут. Лил уже успокоилась слегка и пришла в себя и он взял её запястья снизу, бережно и тонко будто две лодочки причалили и уткнулись в песчаное дно его ладоней; ее увлажнившиеся глаза блестели как маслины, и ныряли как два лягушонка в блюде слез, и Гум впитывал каждый ее вздох, каждый жест, и ловил каждый ее взгляд, ее напряжение будто расплескалось и вышло из берегов, руки были спокойны и расслаблены, словно две лодочки покачивающиеся на воздушных перинах, и он кутал их в невидимые шали, овевал заботой и нежностью, забывая о том, что уже говорил, к чему подводил, и даже не помнил смысл всего сказанного, будто единственной целью его было укрыть, сберечь эти руки, будто все развернувшееся действо вело лишь к этому незримому единственному возможному финалу. И Лил почувствовала, эту неиссякаемую, неприкрытую нежность, почувствовала вдруг эту безраздельную власть над ним, ощутила этот мягкий животный магнетизм и заботу. И эта уверенность и сила передались ей, она приблизилась к его носу и поцеловала его, потом несколько неуверенно и неловко коснулась его губ языком, вызывая на ответную реакцию и слилась в ту же секунду в долгом томительном и влажном поцелуе.

Бывало Лил бесновалась, и это беспрецедентный бунт; да, это было похоже на бунт негров с окраин Нью-Йорка, которые переворачивали машины, мусорные баки, поджигали продовольственные лавки и били витрины? Ага, точно, Лил бывала зловеще злорадна и лучше ее не доводить; хотя она и насквозь рациональна, с некоторой априорной долей девиантности, все же бунт ее порой даже эротичен. Вот, единственно, что спасало Гумбольда так это то, что он пытался перевести стрелки бунта Лилит в область эротического и таким образом сгладить некоторые «шероховатости» ее характера. Но увы, это ему не всегда удавалось; да, частенько он терпел горькие поражения на этом тернистом пути; но веры никогда не терял, вот что, пожалуй, его отличало, так это неусыпная вера в будущее, он словно заговоренный марсианин на Марсовом поле, заигрывающий с Венерой, Астартой и Дидоной одновременно; да, подборка действительно скверная для его возраста, и все же с осторожностью кентавра он вынужден был доставать шприц и вводить вакцину. Вакцинация не могла дать полного выздоровления особей, однако это помогало преодолеть временные неурядицы и разочарования.

– Лил, у тебя ужасный вкус, о боже, возможно ли десять лет лечебной практики одним махом пустить псу под хвост?! Лил?!! Я с тобой разговариваю между прочим.

– Хмм, я подумаю, над этим, дорогой, на досуге. Это меня не заводит по-настоящему; это шамкание болотного слизня!

– Лил! Да, какого черта вообще происходит? Объясни мне на милость, эти будильники из адского ада? Третьего рейха или может быть Рейхстага? Я бы даже сказал это перебродившая Вальпургиева ночь в костоломнях Освенцима. Ты нарвешься на неприятности и папочка не будет больше добрым! Отнюдь и навеки!!!

– Хих… слабо, Гумичко, – ехидничает она теперь, – хлебушек зачерствел!

– Лил! Да, увы, мы не становимся лучше, это иллюзия – путь и совершенство иллюзия, да, и разве можно стать лучше, делая одно и то же?. Вряд ли, лишь состариться со знанием дела. Ты меня понимаешь?

– Определенно, нет, Гумичко, – она теперь деланно равнодушна, – ты запаздываешь, почему ты запаздываешь?

– Отнюдь, это от скуки, потому как результат мне известен, и все же ты изобретательна в своей мести, только к чему это? Тебя это раздражает, я же вижу тебя раздражает сама месть, и ты не находишь в этом удовольствия.

– Да, пожалуй, ты бываешь невыносим просто! Эти твои уходы и уколы! Я теряю равновесие, и почему бы не подставить руки вовремя? Гум!? Тебе наплевать на меня!

– Ты не права здесь; просто я не хочу проваливаться в эту бездну снова, понимаешь? Не хочу выискивать способ тебя успокоить, потому как твое спокойствие целиком и полностью в твоих руках; пойми же, наконец, мы теряем оба таким образом. Лил, отвернулась, было видно, что она расстроена, некоторая злость, от которой она кусала губы; когда она злилась, она не показывала, отворачивалась и кусала губы в сторону, такая привычка с детства, Гум, знал об этом, он достаточно хорошо ее все же знал.

Теперь он почувствовал, что излишне резок с ней, что действительно несколько отвлекся от ситуации, и его попытки вернуть шаткое равновесие не приносят плодов. Для него это было просто раньше, однако теперь какой-то всеобщий голод сделал всех агрессивней и злее; и это ему давно не нравилось, будто мир все дальше и дальше катился в голодное жерло катаклизма отчуждения и презрения самого себя.