Ярослав Шумахер - В тени каштана. Миниатюры

– Мммм это что за фрукт? Ты знаешь есть люди, которые засасывают; такие концентричные кольца, кольца, кольца, словно витки, глаза подневольных крольчат оплывают и смотрят в одну точку, точка расширяется и поглощает все содержимое серого вещества. И ах, крольчатки гибнут.

– Ну, уж и так, в мультике были обезьянки.

– Обезьянки? Что же пусть обезьянки, так ты хотел поговорить может быть обо мне? Или о нас?

– По-моему, я только этим и занимаюсь последнее столетие.

– Аха-ха ты лжешь, пройдоха, – она грозит ему пальчиком, – ведь я тебя вижу насквозь, ну, или близко к этому. Ты не меняешься как сталактит в утробе космической матки; почему тебе не наплевать, я ума не приложу, всем наплевать, кроме тебя одного!

– Лил, – он берет ее за руки так несмело, почти как школьницу, – Лил, мне нужна твоя отстраненность, она не ранит; она пробуждает любопытство и отвлекает от более странных и парадоксальных вещей!

– Перестань, вот о чем ты опять? Я не хочу быть обузой тебе, не хочу чтобы из-за меня убивались, сходили с ума и кончали жизнь самоубийством!

– Да, я знаю, поэтому твое равнодушие человечнее во сто крат, этой непрекращающейся войны.

– Ну, ну, ну, мы теперь пацифисты? Мы теперь оптимисты? Аха-хах, не говори ничего, я знаю, что ты хочешь сказать; я знаю, что ты… аааай! аааай! Прекрати!!! Ну прекрати же!!! Я не люблю именно этот род твоего внимания мне не по нутру.

– Я просто снимаю метафизические бородавки с твоей ангельской шейки.

– Аха-ха-хах, ну, и как они на вкус?

– Отвратительны, они подобны экскрементам мухи це-це!!! – Боже, да, ты гурман дорогой, ну, иди же ко мне, – она обнимает его за шею одной рукой как побратима на брудершафт.

– Лил, я хотел поговорить с тобой.

– Н-да, правда? А я думала тебе нужно что-то другое, более терпкое и вычурное, ахах.

– Нет, не перегибай палку, вернее, не наступай на мозоль.. ох, нет не тормоши зайчат, прошу, не тормоши зайчат.

– Конечно, дорогой, мы будем честными, мы поедем в Удинезе бродить под ливнями?

– Да, именно так, в Удинезе бродить под ливнями и целоваться, ты не забыла как это делается?

– Что ты конечно, забыла, давай иначе только. Мы на руки наденем игрушки тряпичные, и целоваться будут они, куклы, прохожим невдомек, никому невдомек; ты скучал по мне? Ты скучал по мне? Скажи же наконец??

– Ты скучал? – А как мне ответить на этот вопрос?

– Что значит, как ответить? Ответь прямо как эстонский лейтенант настенных часов!

– Мне хочется солгать, чтобы ты влепила пощечину; ну, в общем, я к этому привык и лгу наверняка, как ты догадываешься.

– Нет, нет, нет… тебя не буду бить, – она гладит ему лицо, – тебя не буду бить.

– Солги еще раз! Солги еще раз и еще раз… ты же знаешь, мое равнодушие все вытерпит, тебе же именно его не хватало как выясняется.

– Да, мне именно его не хватало, если бы ты была рядом однажды, мы бы поехали в Удинезе нацепили на руки тряпичные куклы, и они бы целовались за место нас, а мы бродили и не о чем не помнили, ни о чем, ни о ком!

– Такое возможно? В лучшем из миров, с тряпичными куклами.

– Не знаю, дорогой, все зависит от погоды и ветра, наверное, если бурю разогнать достаточно сильно, то пожалуй, да; вполне вероятно, что силы одного ветра хватит, чтобы унестись в Удинезе.

– Тчерт, это всего лишь Италия, дорогая, что тут диковинного тем более, мне хотелось там давно побывать. Говорят, там есть ни с чем не сравнимый колорит; и отличная кухня, да, пасты, пасты, пасты, и отменные соусы.

– Ты бы в ресторанах облизывала пальцы?

– Нет, дорогой, я не облизываю пальцев.

– А я облизываю порой.

– Невежа!

– Ага, – Гум улыбается, – еще какой, и ты улыбаешься?

– Так и не ответил на мой вопрос!

– А это важно теперь?

– Нет, не важно уже; я же говорила, мне не нужны сантименты и подобные сопли метафизические, мне нравятся быки и носороги, которые с разверстой пастью кидаются на легион французских солдат; или даже…

– Гладиаторов? По-моему, про гладиаторов было неплохо? – ага..

– Лил уже предвкушала наслаждение от этой перебранки, – так скучал или нет, зануда?

И Гум запрокидывает её одним движением как в танго, от чего она теряет равновесие, и оказавшись почти в невесомости, приоткрывает рот от удивления, который он как кляпом затыкает своим поцелуем!

Однако это её уже веселит, и она выдыхает воздух ему в рот.

– Пхах, Гуми ты больной, дыши! Дыши, я буду аппаратом искусственного дыхания для тебя! Дыши! Дыши!

– Ты дотошная, ты знаешь об этом! Разве трюк не удался? Смотри, я еще жив, это как вернуться из плавания; с водорослями в бороде, ракушками, известняком и пестрыми рыбками.

– Не говори больше ничего, замолчи! Я прошу тебя, замолчи. Настроение ее меняется, она не хочет больше веселья; он возвращает ее в вертикальное положение.

– Значит так, – она кладет ладонь ему на грудь, – пожалуйста, не нужно больше трюков, все устали, слышишь? Все очень устали, Гум.

– А с чего ты взяла, что это трюки, я такой и есть, просто никому это в голову не приходит; я тебе не верю теперь, Лил.

– Это что за новости, будто я детектор лжи.

– Ты детектор лжи, – он целует в губы, и еще раз и еще раз, она уворачивается.

– Прекрати! Прекрати! Пообещай мне! Пообещай мне!

– Что тебе пообещать, чертовка?

– Что больше никаких трюков!

– Ну, я не уверен в себе, дорогая, дети любят разные фокусы-покусы.

– Нет, не нужно, правда!

– Правда? Ты, похоже совершенно не уверена, ммм?

– Нет, на этот раз все серьезно, – она сдвигает брови и походит, думаете на кого (ага, на жандарма тайной полиции СС), – тебе нужно измениться. Она спокойно обнимает его, и томно целует, Гуми слегка недоумевая такому повороту, выскальзывает из своей привычной оболочки.

– Лил?!

Однако она не дает ему говорить, и опять целует его медленно и спокойно.

– Лил, ах, Лил. Ну, если только ты меня будешь так целовать, обещаю, больше никаких трюков. И она вновь его целует томно и долго как на тренировке по виндсерфингу, когда останавливаешься на доске и погружаешься медленно в воду.

– Лил, я скучал; скучал, я чертовски скучал!

– Нет, ты лжешь, я знаю, тебе ведь не хватало лишь моего равнодушия. И она его целует в четвертый раз, и в пятый, и в шестой. И они целуются часов пять или шесть, пока в окнах напротив не стал гаснуть свет.

– Лил, а что такое время? Есть оно вообще? И зачем его изобрели?

Вот уже несколько недель она совершенно замкнулась, погрузилась в свои сатанинские книжки, которые я терпеть не могу, почти не разговаривает; не замечает, что происходит на улице; и вот теперь этот мой подаренный букет георгинов одиноко стоит как метелка на окне, она лишь раз подошла к нему; и очень печально рассматривала лепестки. «И откуда в ней эта возвышенная вселенская грусть? – Задавался вопросом Гум, – зачем ей это все, это знание, к которому она не готова, которое лишь подтачивает нежные соки её естества. И почему, ведь я не пастырь ей, направлять её? Я эгоист, может быть? Она держится стоически просто, так же точна и деликатна. Между богами и животными так мало разницы, а ей интересны спекуляции, умственные тупики, и ведь, не я подточил этот интерес; во мне нет чувства вины, не бывает раскаяния; увы, она такая же ледяная и циничная, может быть это я её сделал такой? Я видел лишь метафизический идеал, а она утонченная натура; полная жалости и сострадания, которой я не замечал? Я хотел видеть лишь экспансию логоса, хотел видеть молодую грацию бесчувственной жертвы, может быть? Однако это не так, и она прекрасно знает об этом, однако ответить и откликнуться не может; не хочет, не имеет права в силу социальных условностей, в силу солидарности с негласным „табу“; и все же она такое же неподдельное прекрасное дитя, и ни капли не меняется, однако эта серьезность. И в моем „люблю“ она видела курьезный миру случай, лишь повод к наслаждению, игре, и плутовству? Она не знает о моих чувствах, я почему-то считал, что идеал это некая константа, это монолит, однако экспоненту времени, я не учитывал? Черт подери, Лил! Как давно мне хотелось тебе сказать о моих мучениях, как я не находил места себе в этом замкнутом круге, как рисовал эти сцены холодного бескомпромиссного торжества; и руки, я столько раз ловил себя на мысли, что руки, твои руки Лил, столь прекрасны и женственны (она и об этом, наверное, забыла), изящны и красивы; посвящал им целые главы, доказывал теории перед судом присяжных; ей диковинно это, наверное, вернее, ей это неизвестно, будем полагаться на неизвестность и её доверчивость».