Николай Слесарь - ОРНИТОЛОГИЯ. I have to kill this goddamn bird

Раздражение так или иначе посещает всех. По крайней мере, всех моих многочисленных друзей, родственников и знакомых. И у всех это проявляется непременно как-нибудь по-своему.

Кто-то откровенно бесится и кидается на всех, хлопает дверьми и посылает всех куда подальше. Кто-то, наоборот, специально выискивает жертву, какую-нибудь особенно беззащитную и безответную, ну и сливает на нее по полной программе с извращенно-садистским наслаждением. Кто-то погружается в себя настолько глубоко, что и не докричишься. А кто-то, наоборот, мысленно скрипя зубами, держит себя в руках и стоически терпит всех и вся, улыбаясь при этом разве несколько отрешенной улыбкой – настолько не выказывающей ничего, что присутствующие остаются не в курсе истинного положения вещей до первого сердечного приступа.

Я так обыкновенно кипел внутри себя, но, впрочем, на грани легкого срыва, переставая различать детали и людей вокруг, будто только что принял смертельный яд, и вот он уже действует. Меня выворачивает наизнанку, и все неминуемо летит черт знает куда, а мир как был, так и остается равнодушно-плоским и безнадежно дурацким во всех своих направлениях.

Но по сравнению с иными, прочими подобные приступы посещали меня, как мне кажется, все же не слишком часто. Так, раз в неделю, а то и реже. Ерунда. Не патология.

Правда, жена моя всегда считала иначе. Ну да она уже пару месяцев как в отъезде.

У нас вообще отношения с ней превалировали изысканно-предупредительные и довольно ненавязчивые. Как в санатории или в дурдоме. Но несмотря на то что жилось нам вместе вполне себе комфортно и легко, я по ней до сих пор почти совсем не скучал. Так, вспоминал периодически и все. Никаких таких особых сантиментов.

В коммунальной квартире подобные мелочи были, в общем, простительны. Ибо многообразие форм жизни, всей этой флоры и фауны, в столь сжатом пространстве накладывало особый отпечаток на отношения с людьми вообще.

Мы жили с ней в одной комнате и нагляделись друг на друга уже на сто жизней вперед. Теперь можно было позволить себе отдохнуть друг от друга столь же полноценно и всесторонне…

Меж тем состояние мое столь же быстро улучшалось, сколь быстро портилось еще час назад, почти сразу после обеда.

Ах да, ведь был еще обед. Что-то я там такое ел. Так, может, проблема в нем?

Правда, будучи уже вторую неделю на больничном, я практически совсем перестал есть и сегодня съел лишь пару ложек гречневой каши, сваренной еще неделю назад, да выпил чай с бутербродом.

Ни от того, ни от другого такой бурной реакции последовать было не должно. Не тот размах. Скорее уж долбанные выборы президента, на все времена одного и того же, или же совершенно не к месту, предательски хорошая погода. Теперь, когда я уже вторую неделю безвылазно сижу дома.

За окном над крышами неожиданно показался маленький, словно игрушечный самолетик и, прошелестев еле слышно почти до середины окна, выпустил из себя целую вереницу барахтающихся человечков, у которых через равные промежутки времени вырастали сверху разноцветные купола.

Меня здорово зацепила эта картинка. Какое-то время я застыл на месте, завороженно на них глядя. Но парашютисты довольно быстро исчезли где-то там, за крышами, а самолет улетел. Потому наблюдать далее стало не за кем.

Я в очередной раз истерически попытался открыть окно, дергая его так, словно мне стало нечем дышать, в результате лишь приоткрыв форточку сантиметров на пять, что все же было несомненным результатом.

Мне в лицо тут же повеяло свежим, прохладным воздухом, а звуки с улицы сделались отчетливее и громче.

Какое-то время я просто дышал этим свежим воздухом и равнодушно прислушивался к знакомым звукам, стараясь вспомнить, какие у меня были планы на вечер. Хотя какие у меня могли быть планы? На второй неделе больничного…

Тут за моей спиной, в недрах квартиры оглушительно хлопнула входная дверь. Потом почти сразу еще одна. И дальше тишина.

Ясно. Это дядя Коля вернулся. Как всегда, обиженный на весь мир. И за неимением других родственников неизменно срывающий эти свои обиды на дверях. Ну и на соседях. То есть в данном случае на мне.

Но мне теперь было уже совсем по барабану. Разноцветные парашютисты и глоток свежего воздуха окончательно привели меня в чувство. Теперь я был спокоен, как танк.

А дядя Коля был вообще человеком абсолютно безобидным и даже не совсем потерянным для общества в целом. Такое теперь не про всякого скажешь. Ему явно было здорово одиноко, и он по-своему жаждал общения, но при этом совершенно не умел ни общаться, ни поддерживать отношения. Я тоже, в общем, был не силен в разговорах. На том мы с ним и сошлись.

Интересно, как общаются парашютисты в воздухе? Особенно когда у них какие-то совместные фигуры с затяжными прыжками. Общение без разговоров. Это было бы здорово! И не только в воздухе. Дяде Коле бы это понравилось.

Вообще, дядя Коля был хороший, добрый и удивительно воспитанный, но по той же причине совершенно не подготовленный к внешним агрессивным условиям. Даже на коммунальной кухне он был в опасности. А на улице чуть ли не ежедневно он нарывался на очередное изысканное хамство. Оно, впрочем, так к нему и лезло, при всей его субтильно-интеллигентной внешности и повышенной чувствительности.

И вот после очередного подобного приключения дядя Коля возвращался сам не свой, стучал дверьми, не выходил на свет божий и не отвечал ни на какие вопросы.

Я так и видел, как он скукожившись сидит у себя в комнате на табурете, обхватив голову руками, и от него клубами валит пар или даже дым идет из ушей.

Все же как хорошо иной раз пожить одному, да еще посидеть вот так дома на больничном. А то вон как дядя Коля страдает и мучается, небось, снова досталось ни за что, ни про что. Тут ведь только выйди из дома – подставляй карманы, навалят полные, а еще и догонят потом.

В квартире снова еле слышно хлопнула дверь, и вскоре послышались приближающиеся шаги.

Кроме нас с дядей Колей в это время в квартире обычно обитали лишь старая глухая бабка, которая в эту часть квартиры никогда не заходила, да еще дедушка-инвалид. Тот только на кухню выходил да в туалет. Так что шаги могли принадлежать только дяде Коле.

И только я об этом подумал, как в дверь мою еле слышно постучали.

Не дожидаясь ответа, дверь уныло отворилась, и ко мне протиснулся сам дядя Коля, собственной персоной, как всегда гладко выбритый, в своеобычных синих джинсах и глаженой рубашке с галстуком, потерянный и бледный.

Не глядя на меня, он неровной походкой прошел к окну, уткнулся седой лысеющей головой в ободранные обои и еле слышно заскулил.