Николай Слесарь - ОРНИТОЛОГИЯ. I have to kill this goddamn bird

А вот так взять и остановиться уже ох как непросто. Катишь по инерции сутками, не замечая дней недели, забывая обо всем напропалую. И я фактически заставил себя заболеть, заставил взять формальный больничный, хоть он на фиг мне не нужен. Но во всяком деле имеет место формальный аспект. Просто так, для себя. Чтобы не сорваться и не убежать.

Может, это и глупо выглядит. Но если работает, так почему бы и нет. Да и что тут еще придумаешь? Все бросить и сбежать за тридевять земель? Но тут уж у меня кишка тонка, наверное. Хоть это, должно быть, самый действенный метод.

Так что болезнь моя была почти липовой. Так, классическое ОРЗ с температурой, соплями и кашлем, ничего особенного. И в принципе, мне уже ничего не мешало сбегать на пару халтур – внешне я чувствовал себя вполне в силах. Но я даже мысли не допускал сорваться на работу раньше определенного времени. Пусть уж восстановительный процесс идет своим чередом в кои-то веки.

Другое дело, что от безделья чаще, чем обычно, подкатывало то самое раздражение и опустошенность какая-то. Пустота тогда расширялась во мне подобно давлению пара в котле паровоза, да только тот все будто стоял на одном месте и выхода для пара никак не находилось.

И когда становилось уже совсем невмоготу, я переступал через себя и принимался за работу. Ибо в почте скопились уже миллионы писем, и я не торопясь разгребал их понемногу, ну и выполнял какие-нибудь особо срочные внеочередные заявки. Короче говоря, не особенно напрягался.

Только что-то давно меня никто не навещал из старинных друзей-приятелей. Скучно все же так, совсем одному. Не поговорить, не покурить, даже кофе с утра не с кем попить.

Видно, не до меня им теперь, или даже вообще не до чего. А может, не хотят беспокоить зазря. Впрочем, кабы я сам работал теперь, так и не вспомнил бы про них. Пустота порождает необходимость.

Теперь уже и неважно. Осталось всего ничего, пару дней отсидеть. В пятницу к врачу, и тот, скорее всего, меня неминуемо выпишет. И тогда невнятное прозябание мое скоропостижно закончится. Придется работать по-настоящему.

А там и жена через пару недель вернется…

Черничное варенье оказалось восхитительным. Не слишком сладкое и очень густое, именно такое, как я люблю. Казалось, его можно было есть бесконечно.

Я методично намазывал им очередной кусок мягкого черного хлеба и запивал горячим крепким чаем. Очередная идиллия всего-навсего.

Да и комната дяди Коли навевала определенные ассоциации с чем-то таким романтично-отстраненным и давно позабытым всеми. Я бывал здесь и раньше, но вечно на бегу, думая о десятке дел на сутки вперед. Только теперь я словно обрел способность видеть и замечать детали.

В полумраке видны были лишь книги, книги и еще раз книги. Маленький столик под скрюченным торшером, за которым мы теперь сидели, притулился практически у самого входа. Дальше виднелось окно с монументальными доисторическими шторами и аккуратно застеленная кровать. Вдоль стен возвышались сплошь книжные шкафы, в которых, на которых и перед которыми лежали, стояли и громоздились разнообразнейшие издания всех мастей.

Оставалось загадкой, где он держал свою одежду, постельные принадлежности, какие-то вещи для жизни, наконец. Ни шкафов, ни тумбочек, ни антресолей видно не было. Разве здесь же, у входа стояли его зимние ботинки, которые он уже месяц как не носил по причине теплой погоды.

Дядя Коля уже совсем успокоился и своеобычно фантазировал про свой будущий компьютер, уютно устроившись в своем единственном кресле в потертом зеленом халате и домашних клетчатых брюках: где он будет у него стоять и куда он, дядя Коля, денет ненужные впоследствии многочисленные альманахи, справочники и прочие словари.

При этом он то и дело озабоченно оглядывался и тер подбородок, будто проверял, не наросла ли щетина. И его лысина, маячившая передо мной эдаким расфокусированным пятном, прыгала то вверх, то вниз, то на какое-то время в раздумье склонялась набок.

Я слушал его весьма рассеянно, кайфуя всего лишь от куска хлеба с вареньем, механически вычитывая про себя очередное мудреное название на одной из стоящих штабелями книг, изредка поддакивая или неуверенно хмыкая.

Все это я слышал уже десятки раз, а о чем-то другом он, видно, опасался со мной говорить, щадя мой скудный интеллект и, видимо, не желая разочаровываться.

Тяжелые шторы были решительно сдвинуты в стороны, и солнце щедро светило теперь прямо в центр комнаты, ярко высвечивая центральный высоченный шкаф, плотно забитый энциклопедиями.

Там была и Большая советская энциклопедия в двух изданиях, и Брокгауз и Ефрон, конечно, потом Британская энциклопедия и какие-то еще тома на языках, которых я не знал.

Тем временем в прихожей снова хлопнула входная дверь, и квартира тут же наполнилась неразборчивым и постоянным гудением. Различались только высокие и бубнящие низкие тона. Никак чета Сафроновых вернулась с работы.

Ну конечно они, кому еще быть, как не им. Вот это – тонкий писк Ольги Поликарповны, а ниже – невнятное бормотание Владлена Эдуардовича.

Они словно бы не умолкали ни на минуту. И, не повышая голос совершенно, умудрялись создавать вокруг себя этот всепроникающий несносный галдеж.

Дядя Коля тут же досадливо поморщился. Он не любил чету Сафроновых. Я, впрочем, тоже не особо их жаловал. Так, здоровался и прощался, всеми силами сохраняя дистанцию.

Но я был еще молодым и достаточно энергичным человеком. Я мог при случае и отбиться от несносной четы и сказать что-нибудь эдакое. Мог моментально увернуться, в конце концов.

А вот дядя Коля не мог. И потому он тут же неизменно ретировался при первых же признаках их возможного появления. Никого дядя Коля более так не опасался в этой квартире, как Сафроновых.

Те приехали откуда-то из глубинки. Уже изрядно давно. Но свои провинциальные, сельские привычки и чрезмерно громкий голос они за это время не растеряли ни капли.

Бесцеремонность, с которой они то и дело лезли не в свое дело, была настолько естественной и агрессивной, что моментально выбивала из колеи кого угодно. Оставалось только стоять потом и диву даваться, что они тут наговорили да понаделали. Причем прямо перед твоим носом. Все же наглость – второе счастье.

Часы дяди Коли, висевшие прямо над столиком, показывали самое начало седьмого. Наступил самый что ни на есть вечер. Пора бы и честь знать.