Марк Котлярский - Ведьмина гора

Вот почему все может измениться в любую минуту…

Сказка – это когда ты не знаешь, что будет в конце; впрочем, когда ты чувствуешь себя в сказке, то не хочешь, чтобы она кончалась.

Но сказка не может длиться вечно, потому что только в сказке можно наслаждаться уготованной вечностью; в жизни же обыкновенно сказка обрывается, едва начавшись, и это уже не сказка, а – зачастую – черная быль, черная, потому что на сиявший прежде безмятежностью голубой горизонт вдруг надвигаются черные тучи, тяжелые, как гири; горе тому, кто не заметит этого, или, как говорили древние римляне: – Vae victis!: «горе побежденным!..»

Таня не любила сказок; иногда казалось, что, став взрослой, ей пришлось сознательно погрузиться в рутину, где главенствующей составляющей стали дети, учеба, семья, муж. Однако – спустя время – она с удивлением для себя обнаружила, что в редкие от загруженности минуты вдруг, словно по мановению волшебной палочки, пусть и на мгновение, ныряет, подобно смелому пловцу, в мир иллюзий; более того, она стала ощущать в себе жгучее желание написать роман жизни, возвращаясь – в мыслях и чувствах – к той заветной ночи, когда ехала вместе с отцом в поезде. Но в то же время Таня понимала, что желание настолько жгуче, насколько и нереально, и его стоит подавить в себе хотя бы на время, до того момента, когда она почувствует себя вправе поделиться с другими тем, что ее тревожит, будучи абсолютно свободной и независимой от внешнего мира.

«Сплошь и рядом я наблюдаю, как многие из нас – и я в том числе – зависят от того, что скажут другие, – поверяла Таня свои потайные мысли дневнику, – меня это буквально приводит в ужас и бесит; каждая моя клеточка протестует, восстает против этого. Даже родители – люди, которых я безмерно уважаю, – вдруг начинают мне навязывать свое видение жизни, пытаются объяснить, что, на их взгляд, можно делать, а чего – нельзя. Это бесит невероятно, порой у меня начинается истерика. Я пытаюсь объяснить, что мне все равно, что думают другие, я хочу просто жить, радоваться жизни, жизнь настолько стремительна – пусть это и банально, – но жить все равно надо сегодня, сейчас, сию минуту, делать то, что тебе хочется, и не обращать ни на кого внимания. И только в дневнике я пишу, что думаю, что чувствую, протестуя против общепринятых норм. Собственно, мне и в жизни не так важно, как мои поступки оценят те, от кого зависит моя карьера или не зависит, те, кто смотрит на меня с одобрением или косо, те, кому я импонирую, или те, к кому испытываю антипатию. Я иду против течения, но при этом с уважением отношусь к другим людям…»

«Горе побежденным!»; Таня вспомнила, как однажды уступила свекрови, ее настойчивым просьбам, и они с мужем съехались со свекровью, обменяв две свои квартиры на одну большую.

Собственно говоря, Таня и не собиралась туда переезжать. И если это слово – «свекровь» – можно расшифровать как «свежая кровь», то, по всей видимости, сведущая свекровь решила, что ей недостает свежей крови, свежих ощущений, свежих перемен.

В чем-то она была права, достав Таню до мозга костей; вытолкнула в новую жизнь, но, вот незадача, ее сын впервые встал на сторону жены, и, исходя из габаритов квартиры, оборудовал ее отдельным входом. Другое дело, что меняться и приспосабливаться пришлось стремительно – без родственников, друзей и денег, исчезнувших при покупке новой квартиры.

«Как минимум мы остались живы, – записывала Таня в дневнике. – Хотя в самом начале мне казалось, что мы исчезли, нас нет, есть только наши клоны, скитающиеся из кабинета в кабинет и пытающиеся найти хоть какую-то работу. Однажды мы встретили на улице каких-то дальних родственников мужа, которые о нас и наших проблемах и слушать не хотели. Единственное, что сказали, – „Бог поможет!“… Он и помог; правда, имени у него сейчас два – мужское и женское: дети – это посланники Бога, правда.

Потом я подружилась с одним человеком. Он спас меня от кучи малолетних хулиганов, я не знаю, что со мной было бы, если бы не он.

Вот так мы и стали друзьями, просто друзьями. Да и друзей у меня тогда было – раз, два и обчелся. Я работала, надрывая жилы, жили мы не так бедно, как в самом начале. Не чаял, увы, мой субтильный супруг, что смогу зарабатывать больше него, а впрочем, я не особенно и напрягалась по этому поводу.

Не знаю, но многое, внушенное в детстве, постоянно напоминает мне о том, что прилично, а что нет. Какой быть можно, а какой – и не пробуй. Я живу в другом мире, мамины наставления уже ничего для меня не значат, но дело ее, начатое по отношению ко мне в детстве, живет и поныне.

Да, если добавить ко всему прочему, что, исходя из принципов советской педагогики, мама старалась хвалить меня как можно меньше, боясь перехвалить, картина станет полной: я очень мнительна, и до сих пор даже самая простая вещь может выбить меня из колеи. Позже я получила в подарок уже упоминавшуюся свекровь, которая в своем ханжестве перещеголяла мою родную мать, да еще и избалованного мужа, чьи ханжество и консерватизм родились раньше него.

И однажды я поняла, что мне это не подходит. Я поняла, что свежая кровь – это не только смена обстоятельств, это еще и смена партнера.

Я вовсе не считаю, что собираюсь мужу изменять, – скорее, я изменила себе самой, выходя за него замуж. Меня терзали комплексы и „советское“ воспитание.

„Умри, но не давай поцелуя без любви!“ – цитировала мне моя бабушка полоумного Чернышевского. И я верила, боялась и каждый раз думала, что вот-вот умру, нарушив этот неистовый запрет. При этом я давно уже была взрослой девицей, умела варить пельмени и знала, откуда берутся дети. А бабушка так до самой смерти и не узнала толком, как это делается…»

– Таня, а вы всегда такая молчаливая?

Ян с Таней шли по улицам города, вернее, плутали по нему, уйдя с шумного ужина, отмечавшего еще один день успешно пройденной конференции. Просто, не сговариваясь, встали из-за стола и ушли.

Вечер спускался на город, придавая ему загадочный и мистический вид. Такой город Таня любила больше всего, знала его все потайные ходы, для нее он был открытой книгой, каждая страница которой рассказывала о его необычном прошлом, полном бурных событий и кипевших страстей. Когда-то этот город называли «маленьким Парижем», и это отнюдь не казалось преувеличением; более того, подтверждением тому служила классическая европейская архитектура, оставшаяся городу в наследство, а затем и более поздняя, известная под названием «конструктивизм», или «баухауз».

По злой иронии город, который принадлежал некогда европейской державе, отошел на второй план, став провинциальным и забытым. И только в начале нулевых к нему вновь пробудился интерес. Так бывает, когда чья-то рука вдруг достает из старого сундука запыленное, лежавшее где-то на дне украшение, протирает его бархатной тряпочкой, бережно и нежно, и кладет на подоконник, залитый солнцем. И внезапно понимаешь, какая красота пылилась на дне сундука.