Владимир Власов - Дух оперы

– Неужели тебе каждую ночь снится один и тот же сон? – спросил я его удивлённо.

– Нет, – ответил он, – но каждый раз я попадаю в одно и то же место, в этот самый зал с разными головами. Так вот в этом зале я заметил множество дверей, и все они ведут в разные миры. В некоторых мирах я уже побывал в разных обличиях, то есть с теми головами, которые я примерял на себе. Сейчас я по ночам постоянно странствую в разных мирах, и должен тебе признаться, что это мне нравится. Как-нибудь я расскажу тебе об этих мирах, но сейчас меня заботит другое. То, что я вижу в других мирах, начинает потом осуществляться и в нашем мире. Если так пойдёт и дальше, то я боюсь, что створки между этими мирами исчезнут, и в наш мир хлынет оттуда такое, что нам и не снилось. Сейчас я задумываюсь над тем, стоит ли мне путешествовать в те миры. Своими посещениями я привлекаю в наш мир чужеродные сущности. Но мне кажется, что эти сущности уже проникли в наш мир. Так как одна из них и клюнула меня в темечко и украла мою голову.

– А эта сущность не походила ли на нашего итальянского преподавателя Луиджи? – вдруг неожиданно для себя спросил я его.

– Вполне может быть, – ответил он, подумав, – до этого я с Луиджи встречался несколько раз, и он даже каким-то чудом показал мне своё место рождения.

– Площадь Навона? – спросила я его, придя в сильное возбуждение.

– Да, – ответил он, – а что? Ты тоже побывал там?

– И он угощал тебя водой из трёх фонтанов?

– Да, – сказал он, – я попробовал ту воду.

– А потом вы посещали церковь святой Агнессы?

– Нет, – ответил он, – но зато он показал мне на площади библиотеку, где хранятся партитуры всех опер, когда-либо сыгранных в театрах Италии. Среди них есть старинные манускрипты с пометками великих композиторов. После посещения этой библиотеке я решил стать композитором и музыкантом, ведь математика и музыка почти что пограничные науки.

– Но музыка – не наука, а искусство, – поправил я его, – и в музыке нужно вдохновение для написания произведений.

– Так же, как и в математике, для написания формул, – смеясь, возразил он мне, – поэтому математику тоже можно назвать искусством.

Юрий выглядел вполне здравомыслящем человеком. Слушая его слова, я с ужасом подумал о том, что и мне грозит такая же участь, а именно, оказаться в этом учреждении. Поэтому я внутренне решил никому не доверяться, а при столкновении с чудесами, как говорят, «не делать резких движений». Только оставаясь спокойным, я мог контролировать ситуацию и не обращать на себя внимания окружающих, чтобы они, ни дай Бог, не подумали, что я умалишённый и не упекли меня, как Юрия, в психушку.

– Но я пришёл к одному убеждения, – вдруг сказал он серьёзно, – что при изучении наук и открытии некоторых природных тайн не всеми секретами науки можно делиться с человечеством, так же, как и не все возникающие искусства нужно развивать. Некоторые учения опасны для людей, так как они создаются теми, кто ненавидит человечество.

– Ты считаешь, что есть опасные знания, – спросил я его настороженно.

– Да, – ответил он, – некоторое знания очень опасные, и ими могут владеть только избранные люди, чтобы не навредить всем. И я, кажется, эти знания обрёл. Из-за этих знаний я могу погубить мир.

Юрий внезапно погрустнел и, мне показалось, погрузился вновь в то состояние, в котором я его нашёл вначале, когда пришёл в больницу.

– Ну, что ты так расстраиваешься, успокойся, – сказал я, взяв его руку и пытаясь его утешить, – ты всё преувеличиваешь.

– Ничего я не преувеличиваю, – вырвав свою руку из моей, произнёс сокрушённо Юрий. – Я уже погубил этот прекрасный мир своим неуместным любопытством, пытаясь проникнуть в такие сферы знания, какие нужно обходить стороной. И уже ничего не могу с собой поделать. Я открыл ящик Пандоры, соединив физику с метафизикой, пробил дыру в нашей реальности, и всё это получилось потому, что я хотел получить Нобелевскую премию, захотел славы и почёта. Кретин, безмозглый! Играючи, проткнул оболочку человеческого сознания, нарушил устойчивость нашего шарика, из которого вышел весь здравый смысл, как воздух, и вместе с ним и вся наша жизнь.

– Да что ты такое говоришь?! – вскричал я, серьёзно опасаясь за психическое состояние моего друга. – Устойчивость какого ещё шарика? При чём здесь шарик?

– Наш земной шар, – ответил Юрий, – я погубил нашу планету.

Его голос был наполнен такой скорби, что у меня сжалось сердце.

– О чём ты говоришь? – спросил я.

– Если ты хочешь всё знать, – сказал он мне зло, – то я тебе сейчас всё расскажу. Наберись терпения.

– Времени у меня достаточно, – повторил я, – а что касается моего терпения, то могу им поделиться с тобой, его у меня с избытком.

– Хорошо, – сказал Юрий, – слушай. Оппенгеймер создал атомную бомбу тоже из лучших побуждений, но потом он всю свою жизнь раскаивался в том, что родил такого монстра. Тогда уже можно было обойтись без атомной бомбы, война заканчивалась. А вот угроза, которую он создал, нависла над миром и продолжает всё ещё держать в страхе всё население планеты. Но открытие Оппенгеймера – это цветочками по сравнению с тем, что открылось мне. Он выпустил джина из бутылки, которого нельзя было загнать обратно, но которого можно было контролировать. Я же сделал худшее. Выпустив своего джина, я уже не могу ни только загнать его в бутылку, но даже контролировать его, и он скоро проглотит нашу планету.

– О чём ты говоришь? – в ужасе воскликнул я.

– Я здесь сделал кое-какие математические подсчёты, – сказал Юрий, шурша своим блокнотом, – я научился управлять погодой, менять времена года по своему усмотрению. Но это ещё не всё. Среди пациентов, которые обитают со мной в одной палате, я создал общество по перемещению в пространстве. Я их кое-чему научил, и сейчас многие из них путешествуют по ночам во Вселенной, попадая в такие места, где набираются таких тайных знаний, что, вернувшись на землю, начинают устраивать всякие чудеса. А многие из них даже не возвращаются назад, остаются там, и таким образом исчезают из больницы. Врачи не могут их нигде отыскать. Я создал нечто такое, что очень скоро приблизит гибель всего человечества и нашей планеты. Так что, времени у нас совсем не осталось. И сейчас, когда я брожу по осеннему саду и вижу, как погибают насекомые, меня охватывает такое горе и раскаяния, что я хочу наложить на себя руки. Я вижу гибнущих детей, женщин, всё живое, что пока ещё дышит, волнуется, живёт и радуется последним лучам осеннего солнца. Об этом ещё никто не знает. Но я-то уже вижу конец света.

– О каком осеннем саде ты говоришь, когда на дворе зима?! – воскликнул я, прервав его речь.

– А ты встань и подойди к окну, – сказал Юрий, – и посмотри на всё, что происходит собственными глазами.