Владимир Мурзин - Литературный альманах. Выпуск 21. 2019 г. Отчий дом

В кочегарке шла очередная фотосессия. Сияли лампы. Покачивались в потоках теплого воздуха отражатели и ткани фона. Раскрашенные модели с роскошными невообразимыми сооружениями из их собственных волос, чуть прикрытые прозрачными лентами и бусами, шествовали по цементным полам, зависали на фоне открытых дверок котлов, взбирались на сплетения труб. Щелкали затворы, и вспышки озаряли закопчённые своды местного филиала городских теплосетей – рождались шедевры фотографии в стиле ню, изысканные и неповторимые сочетания кошмара городской отопительной системы с красотой женского тела. Интерьеру Вовкиной кочегарки предстояло занять достойное место на обложках дорогих специализированных журналов и стать предметом обсуждения экспертов такой специфической области, как обнаженка.

И тут, во всю эту сказку сунулась небритая, защищённая от близкого контакта перегаром, физиономия Палыча. От увиденного его, будто ураганом, вынесло из дверей и усадило в ближайший сугроб. Бедный слесарь тряс головой и хлопал глазами. Вовка тем временем встал в дверях:

– Ну и чего тебе?

Все еще ошеломленный, слесарь выдохнул:

– Ключи я… Ключи взять… Что это тут у тебя делается, а!?

– Сам не видишь – фотосъемка… Иди, бери свои ключи.

Слесарь поднялся из сугроба, вошел. Свет ослепил его, еще больше ослепляло обилие и красота женского обнаженного тела. Он пытался не смотреть… но глаза сами поднимались от пола – прелестные ноги, бедра, колыхание грудей под прозрачной тканью притягивали. Одна из девушек стояла совсем близко, сморщила нос, когда Палыч проходил мимо. Так под тихий смех и любопытные взгляды слесарь прошествовал… до умывальника, вымыл руки и пошел обратно. В дверях его опять встретил Вова:

– Забрал?

– А…! Что!? Что забрал? А, да ключи… Дай куртку мою, куртку…

Вовка принес его куртку, Палыч сгреб ее под мышку и, неожиданно вспомнив, что он старше, а соответственно, умнее и ответственнее, погрозил Вовке пальцем перед носом:

– Ты это, смотри, бордель тут развел… Я расскажу начальнику, да… расскажу.

Вовка хмыкнул, пожал плечами и захлопнул дверь в кочегарку. Сказка исчезла.

Сказать, что Палыч за свои годы голых женщин не видел – видел, конечно. И картинки в журналах, эротика в советском кино в малых дозах выдавалась населению, и нынче дома у него на кабельном канал для взрослых имелся. Только все это как-то более прозаично-физиологически. Слесарь брел домой, в ушах звучал все тот же тихий смех, перед глазами сплетались цветные полосы, как у сына на мониторе, и не покидало ощущение прикосновения к чему-то недостижимо прекрасному, чему у Палыча не находилось цензурного определения.

Бросив куртку в прихожей, Палыч упал на диван в зале, и сон накинулся на утомленный впечатлениями и алкоголем мозг.

Первым слушателем сей невероятной истории стал все тот же сосед по площадке, слушал он вполуха, взял ключ и исчез в недрах подвала. Палыч повествовал об увиденной сказке коллегам и начальству, но те, зная о чрезмерном увлечении Палыча спиртосодержащими жидкостями, не принимали повествование всерьез. Вовка, наблюдая это, посмеивался – он, собственно, и рассчитывал на такой эффект.

Слесарь стал задумчив, часто ходит в магазины бытовой техники и электроники, где замирает у витрин с фотоаппаратами.

***

В моей душе освободилось место,

Как в гавани – свободный есть причал.

И до того не слишком было тесно,

Но никогда причал не пустовал.

За синим днем придет затейник-вечер,

Плеснет опять мне горечи в вино —

Вот так в игре дурацкой, в чет и нечет,

Наш общий счет сошел на знак «равно».

И светлый горизонт теперь не застит

Наш алый парус, титул твой, моя печаль.

Горит в печи придуманное счастье.

И золото заката льется вдаль.

***

Смотри – за тенью ноября

День размывается дождями,

Заполнив мониторы снами,

Живем – не грея, не горя.

Смотри – из смайлика и мема

Любовь рождается смешная,

И нам нисколько не мешает,

Что оба выпали из темы…

Смотри – вот мониторы гаснут.

Истает страсть, и смех, и ласка,

Дождь ноября размоет сказку,

И ты забудешь сон неясный.

Райская калитка

Нет у рая врат величавых, я верю.

Лишь калитка, от времен посеревшая, мшистая.

По дорожке садовой душа скользнет в двери,

Петр нальет ей чаю душистого.

В креслах мягких, за круглым столом разговоры ведутся неспешные —

Сколько прожито, как – добрых дел,

Список тут весь, ну, конечно же.

Стукнет полночь.

Вставая, звякнет Петр ключами,

И до места проводит прибывшую – в ее вечный покой,

У окна в лунный сад, в лоно времени застывшего.

Вернувшись, глянет на часы – они покорно стрелки сложат на шести,

С плитки чайник засвистит —

Значит, вновь приоткрылась калитка.

Багряным костром догорает закат.

Вокруг постепенно сгущаются тени.

Как будто в театре закончен антракт.

Свет гаснет, и зрители ждут продолженья.

Раскинется занавес, и до утра —

Волшебное действо на сказочной сцене.

По глади пруда разлилась тишина,

Снимая дневной суеты напряженье.

На зеркале водном небес глубина,

Далёких светил неземное движенье.

Скользит золотою пирогой луна,

И смотрятся звёзды в свои отраженья.

Не надо грустить, что уходят года,

Всё чаще усталость ложится на плечи.

Но вдруг просветленье приходит, когда

На землю с небес опускается вечер.

И кажется мне, что так было всегда,

И весь этот мир постоянен и вечен.

Увы. Ничего постоянного нет.