Игорь Карпусь - Уроки без перемен. Книга жизни

В 25-ю годовщину смерти Брежнева слушал в московском эфире развязную и самоуверенную радиодевицу, тоже 25-летнюю. Она морочила молодых слушателей затверженными репликами: «Скажите, а сколько лет вы мучились без жилья? А как вы доставали еду? Неужели забыли очереди за колбасой? Может быть, вам нравились политзанятия?» Ей про бесплатные детсады, квартиры, профсоюзные путёвки, послевузовское распределение, а она заложила уши и снова про любимую колбасу и тряпки. Да, славно поработали наёмные трещотки и щелкопёры, взрастили целое поколение манкуртов. Это же очевидно, что между поколениями никогда не будет согласия в оценке и понимании вчерашнего прошлого: одни переворачивали годы и жили, другие переворачивают страницы и запущенные мифы, но лишь особо спланированная и направленная пропаганда геббельсовского пошиба может добиться полного извращения истины. Неужели моя эпоха отложится в памяти потомков исключительно охотой на диссидентов и колбасными очередями? Неужели нас будут только оплакивать и жалеть? А ведь мы волновались, работали, любили, спорили – и думали, думали, чёрт возьми! Не о колбасе – о смысле мироздания. Нет, знаю, что через полвека напишут не плоские страшилки, а новую «Войну и мир», и в широкой панораме будут достоверно смешаны свет и тени, счастье и трагедии, боль и радость, победы и поражения – всё, чем переполнена жизнь во все времена.

В 1983 мы с Надей приехали в северный Муромцевский район. Живописные окрестности посёлка сразу покорили мою душу: древний сосновый бор, родниковая речка Шайтанка, заливные луга. Как театральная декорация, на берегу речки возвышались краснокирпичные стены большого винокуренного завода. Он был построен местными купцами ещё

в 1893 г. и сгорел по халатности персонала после войны. Заведующий отделом образования выполнил обещание и вселил в 3-комнатную квартиру в новом учительском доме. Как издавна повелось в сельской местности, благоустройство на поверку оказалась хлипким и ненадёжным: горячей воды вообще не было, и я спускал из батареи тёплую; за холодной часто приходилось ходить в колодец; пол в прихожей, настланный из гнилых досок, внезапно провалился. Рядом со школой находился детдом, куда помещали детей отцов и матерей, лишённых родительских прав, и во всех классах половина учеников приходилась на детдомовцев. Я наведывался в это заведение регулярно, и каждый раз преодолевал внутреннее сопротивление. Стоило показаться во дворе, как навстречу устремлялись малолетки с возгласами: «Папа, папа пришёл!» И в коридоре детдома обязательно попадались малыши, которые заглядывали в глаза и спрашивали: «Вы мой папа?»

Зимой 1985 в район прибыла с инспекторской проверкой методист из московского Центрального института усовершенствования учителей. Накануне её приезда меня вызвали в РОНО, и я застал там всеобщую сумятицу: женщины носились из кабинета в кабинет, перебирали папки, стучали на машинках и оформляли стенды.

Знакомая методист-историк из Омска С. Н. Пашина задала несколько вопросов и сообщила новость: «Завтра будем в вашей школе и придем к тебе на уроки. Не растеряешься?» – «Нет, даже интересно. Пусть посмотрит, как работают в глубинке». – «И мы хотим ей показать, что уровень обучения не связан с расстояниями от Москвы. Иди, готовься и отдохни».

Я знал, что многие учителя с ведома и одобрения администрации заранее отрабатывают, репетируют показательные уроки, и находил этот приём для себя унизительным, бесчестным. В любой класс я входил подготовленный, и мои открытые уроки отличались от обычных лишь более детальным и тщательным построением. В учениках я был уверен, они охотно пойдут туда, куда поведу. Урок в 10 классе по обществоведению «Труд при социализме» прошел в форме живого обсуждения письма молодой работницы в «Комсомольскую правду», а выводы помогла сделать Конституция СССР: с её текстом старшеклассники работали самостоятельно. На втором уроке, в 5 классе, я использовал метод сравнения: ученики по плану делились знаниями об Афинах, по этому же плану я рассказывал им о Спарте, а сходство и различие находили сообща. Едва прозвенел звонок, как столичная гостья не удержалась: «Превосходный урок!»

Обсуждение прошло чисто формально. Сыпалась дидактическая терминология, выявлялись мои замыслы и результаты, а секрет успеха знал я один: если интересно самому учителю, будет интересно и ученикам. Меня угнетали длинные зимние ночи, я проклинал медлительный ход будильника: когда же утро? скорей бы в класс. Любовь к профессии рождает вдохновение, отсутствие любви не прикроет ни одна методика. Все остались довольны, уроки жены тоже понравились. Мы не уронили чести района, и нас решили наградить. Через несколько дней директриса заявила, что нас представляют на звание «Учитель-методист», и предложила мне написать на себя деловую характеристику. Я вытаращил глаза: «Неужели характеристика тоже входит в мои обязанности?» – «Не удивляйся, – спокойно ответила хитрая баба.– Для области я написала бы эту бумагу и сама. Но характеристика вместе с представлением пойдёт в Москву, и её следует написать профессионально, учёным языком – чтобы не завернули. У тебя лучше получится». – «Да ведь неудобно и не принято», – промямлил я. – «Неудобно кривить душой, а ты напиши правду». Что делать? Сел и написал, как требовалось. Через 10 лет история повторилась в Омске, но тут объяснили по-иному: «Тебе нужно, ты и хлопочи. Типовая характеристика для тебя не подходит». Что верно, то верно: мне всегда затруднялись давать оценки. Другим я раздаю их щедро, не стесняюсь.

После двух лет мучений в промерзающей квартире моё терпение истощилось, и мы предупредили начальство о предстоящем увольнении. Что тут началось! В райкоме партии меня припугнули тем, что не снимут с партучёта и заставят исполнять партийную дисциплину. Я подключил мать, побывал на приёме в обкоме партии и начал паковать вещи. В конце августа нас вызвали на бюро райкома. Стоял жаркий день, и в зал заседаний я вошёл в цветной сорочке с короткими рукавами. «Это неуважение к членам райкома, нескромность и развязность с вашей стороны», – отчитал первый секретарь Карпов, и все присутствующие, в тёмных костюмах и галстуках, потные и красные, свирепо уставились на меня. Я читал на их лицах: «Эх, нам бы твою вольность». Я сдержанно объяснил, что оделся по сезону и не вижу в этом неуважения к райкому, но Карпов стукнул кулаком: «Замолчите! Вы нарушили партийный этикет, а он не зависит от сезонов».

Теперь я понимаю, насколько он был прав. Сезон давно сменился, но этикет повсюду остался прежний – этикет непререкаемости и непогрешимости. Замахнёшься – и сразу окрик. Моя сорочка разозлила партократа, а то, что зимой мы ложились спать в одежде, не вызвало ни одного слова сочувствия. Я мог бы рассказать, как в первую же зиму вынужден был поставить в спальне железную печь с трубой, выведенной в форточку; как после уроков отправлялся на лесопилку за посёлком, набивал мешок чурками и на санках тащил домой; как приезжала комиссия, и серьёзные дяди в дублёнках обещали исправить положение; как директор детдома, где топилась котельная, обматерил меня и захлопнул перед носом дверь… Мог бы, но жена знала мою вспыльчивость и незаметно толкнула в бок: помолчи, не заводись. Я вежливо предложил кому-нибудь из райкомовцев пожить в нашей квартире хоть с неделю, и председатель райисполкома высокомерно оборвал меня: «Мы знаем и принимаем меры. Не вы один переживаете трудности». Взывать к этим людям было бесполезно, и я замолчал. Утешало то, что задержать нас они не могли: по жалобе матери из обкома последовал звонок с приказом не препятствовать отъезду, и напоследок нам просто устроили головомойку. С выраженным «недоверием» за добросовестную работу мы оставили Муромцевский район.