Игорь Карпусь - Уроки без перемен. Книга жизни

«Чисто поле», «добрый конь», «бел шатёр», «поездочка богатырская» – неотъемлемые принадлежности большинства былин. Их герои постоянно в разъездах, готовы к поединку и бою, к любой внезапной опасности. Беспокойная бивачная жизнь неотразимо действовала на мужчин, выковывая тот особый их тип, для которого характерны свободолюбие, решительность, отвага.

Добрыня в чистом поле наезжает на чёрный шатёр Дуная и разоряет его, уязвлённый, как ему кажется, вызывающе-дерзкой надписью на «чарочке позолоченной». Дунай вступает в бой с обидчиком-«невежей», и в состоянии противоборства богатырей застаёт Илья, названый брат Дуная (вряд ли Илья побратается с изменником). Каждый из противников излагает Илье свою обиду и просит рассудить. Исповеди богатырей составляют ядро этой замечательной былины. Кого же осудит и кого оправдает народный заступник? И когда кажется, что исход поединка предрешён, происходит неожиданное: Илья, в сущности, отказывает богатырям в последнем слове, он поочерёдно поддерживает то одного, то другого «поединщика». В итоге он примиряет соперников, подчиняясь смутному внутреннему побуждению, и отправляется с ними в Киев на княжеский двор.

В Киеве сцена повторяется, но в отличие от Муромца, который отстранился от суда над богатырями, князь решает дело круто, и Дунай брошен в земляную тюрьму. Для Владимира не существует противоречия, заставившего Илью усомниться в своём праве судить других. Сомнение в незыблемости традиционных подходов к человеку придаёт облику старшего богатыря волнующую философскую глубину. Он разрешает конфликт тем, что выходит из него, встаёт над частной правдой каждого из соперников и соединяет их правдой прощения и согласия.

Илья Муромец – фигура героическая и одновременно трагическая. Он вырван из родной среды, у него нет и не может быть семьи. Старые патриархальные связи в прошлом, новые не складываются; их место заняли связи служебные, интересы государственные. Из всех богатырей лишь одного Илью былины сталкивают с сыном. Сын – враг, но какова тяга Ильи к семье: он забывает на миг об опасности и того, кто его чуть было не убил, называет «дитя моё сердечное», наказывает про мать: «привези ей ты нонче в стольно Киев-град». Но не дано простого человеческого счастья. Слияние личного и общественного, которое на время торжествует в сюжете, разрушено в пользу последнего. Сын убит, и снова впереди сражения и дозоры на заставе богатырской. На отношения отца и сына наложились веления надличного долга, необходимости и смяли их. Сколько раз в русском искусстве будет громко и драматично звучать эта тема. Народный эпос заметил её и развернул в столкновении незаурядных характеров ещё на заре русской истории, ярко показал разобщенность людей и зависимость от неподвластных им сил и обстоятельств.

В какой-то мере былина «Три поездки Ильи» подводит итог. Впервые богатырь свободен от князя и его поручений, не ввязывается в схватки. Тут разлито спокойное сознание выполнено долга, углублённость в себя, неизбежные раздумья на склоне лет. Как раз в эту пору ему попадается чудный камень с перечислением вариантов человеческой судьбы и ставит богатыря перед выбором: куда направиться? Мало кто пойдёт туда, где «убиту быть», т. е. захочет подвергнуться смертельному риску; большинство предпочитает «женату быть» и «богату быть». Илья и на сей раз остается верен себе и подтверждает только то, что сделал давным-давно, в начале жизни: «А й пожил я ведь, добрый молодец, на сем свете, И походил-погулял ведь добрый молодец». Вот чем может показаться стороннему наблюдателю его неприкаянная жизнь: ходил-гулял… Но мы-то знаем, что «старый казак» Илья Муромец прокладывал, «очищал дорожки прямоезжие». Чтобы другие беспрепятственно ходили и гуляли. (1969)

Поздней осенью 69-го меня наградили бесплатной путевкой в дом отдыха, и я поехал в Анапу как отдыхающий. В трехместном номере моими соседями оказались Колян и Толян – здоровенные мужики лет под 30 из строительного треста. Они отличались только лицами: у Толяна круглое и масляное, как блин, у Коляна – квадратное, со скошенным подбородком. В первый же день они несколько раз сбегали в магазин и к отбою изрядно нагрузились. «Присаживайся, кореш, – позвали меня и, услышав отказ, Толян зыркнул налитыми кровью глазами. – Брезгуешь, значит… Ну и хрен с тобой, переживем». Ночью дружки отсутствовали и ввалились только к завтраку, довольные и возбужденные. А за обедом я обнаружил в своей тарелке под вермишелью вторую, дополнительную, котлету. Мои знакомые с набитыми ртами переглянулись и фыркнули: «Что, не ожидал? Рубай и помалкивай, это подарок».

После обеда они признались, что ухаживают за стряпухами, и те выражают свои симпатии усиленными порциями. «Горячая деваха, – облизывался Колян. – Хотел уснуть хоть часок – куда там: всю ночь жарила». Прошло дня два. Я бродил по пустынному пляжу, сидел в библиотеке, ходил на массовки и в кино. Во время тихого часа Толян откупорил бутылку и спросил: «Ты что, кореш, книжки приехал читать? Или монахом заделался? Чо зеваешь? Такие бабочки есть аппетитные – сами напрашиваются. Про тебя уже одна спрашивала. Познакомить?» – «Не стоит, – примирительно ответил я, – у меня есть знакомые». – «Ну так чо? Думаешь, у нас нету? Ты в доме отдыха или на подлодке? Значит, отдыхай, тут больше делать нечего». Я промолчал. «Он с нами базарить не хочет, друган, – заревел мужик. – он, видишь ли, культурный, правильный, а мы – работяги, крановщики». – «Пидарас он, – подхватил собутыльник. – Слышишь, ты?! Пидарас и козел!» И на меня обрушился град такой гнусной матерщины, что я поторопился выйти вон.

На следующее утро, после завтрака, я покинул дом отдыха и вернулся в Новороссийск. «Что случилось? – спросили на работе. – Заболел? – «Нет, заскучал – делать нечего», – успокоил я коллег. И с тех пор избегаю многолюдных мест отдыха. Кем бы я стал, если бы поддался один раз, другой, третий? Моя природа подсказала: отступай, но не уступай.

В 72-м, с дипломом историка, я приехал в пристанционный городок и был назначен зам. директора в большую новую школу. Предоставили и временное жильё – 9-метровую каморку с печью в рабочем бараке. Встретили меня радушно: как же, из большого южного города уехал добровольно в сибирскую глубинку. Коллектив был сборный, все приглядывались и приспосабливались, и в этой раскованной обстановке я начинал легко и воодушевлёно. В моём кабинете разместился комитет комсомола, постоянно толпилась молодёжь: заседали, спорили, репетировали, выпускали стенгазету… С первых же занятий я стал любимцем учеников 4-х классов: они пожирали меня глазами, ловили каждое слово, окружали после звонка и сопровождали до учительской. Их преданность и обожание кружили голову, я с нетерпение ожидал очередных уроков. Помню, как один из мальчишек долго не мог отыскать в портфеле ручку, запоздал и начал переспрашивать. Немедленно к нему повернулся самый сильный в классе Слава Фурманчук и показал кулак. Я, конечно, одёрнул драчуна, и Славка обиженно возразил: «А чего он возникает?» Словом, моя школьная жизнь начиналась как педагогическая поэма, и вдруг всё мгновенно оборвалось. Месяца через два меня вызвали в райком комсомола и потребовали объяснить, почему я не встал на учёт. По документам мне шёл 28-й год, комсомольский возраст завершался, и я ответил, что взносы продолжаю платить аккуратно, а постановке на учёт не придаю никакого значения. Увы, я совсем не знал автоматизма и беспощадности партийно-комсомольской машины.