Игорь Карпусь - Уроки без перемен. Книга жизни

Новый космонавт, юбилей комсомола и соответствующее отражение на радио и ТВ. Начинаю понимать неизбежность пропаганды для подавляющего большинства, иначе незанятый ум обратится к первобытной основе, как в Чехии. Не скоро наступит царство философов. Мудрецы всех времён об одном, а народ – о другом. Почва есть, условия есть, но только начало переворота, и надобно работать для него. Ни утописты, ни Толстой не ошибались, но они начинали с конца.

Нет, был не прав, одобряя методы наступления. Это не забота о людях, а торможение роста. Надо двигать вперёд все области наших отношений, а не делать это обособленно только в школе. Сизифов труд.

Новый год в компании друзей Зориных. Анекдоты на вечную тему, скука от пустой болтовни. Все они слывут за порядочных людей, исправно работают, занимают престижные должности и всем довольны. Не дай бог так жить. Ведь этих людей однажды уже обманули, а они не заметили, не спохватились. Единственной реакцией стало отчетливое разделение жизни на служебную и личную, то, что почти не встречалось до войны и после войны. Тенденция развития всё явственнее проступает наружу, а эти люди понять не в состоянии. Теперь нужны не просто исполнительные работники, а личности, и недопустимо внушать слабым людям изо дня в день стандартный набор материального и морального благополучия. Могут быть большие трагедии.

Помню чтение Писарева – как он всколыхнул и обрадовал! Нескончаемый поток ума и отваги, независимости и дерзости. Он сказал мне: не бойся, не укрощай себя, верь себе. «Три минуты молчания» Владимова написаны с писаревской смелостью. Наши охранители поспешили распять его без гвоздей – чернилами.

Как мы будем жить дальше? Тревожит, а правильного ответа не найду. Понимаю, что существующая неразбериха есть следствие исчезновения народа как целостного общества со своей духовной и трудовой жизнью. Ни о каком народе в прежнем, глубинном смысле и речи быть не может. Есть аморфная масса, в ней преобладают черты зависимости и полное отсутствие достоинства. Из массы должен сформироваться новый народ, но это такая даль, в которую и заглянуть-то страшно.

Что ни дом, то гнёздышко, плетут и утепляют с завидным усердием всю жизнь. Если бы каждый положил на себя хоть I/I0 этих трудов! А газетки бьют из пушек по воробьям, заштопают в одном месте – в другом прореха. Что поделаешь: масса-то передовая, а вот единицы портят картину. Тон, тон надобно менять, чтобы разворошить эту советскую массу. Запоем перечитал Щедрина. «История одного города» – наш скотный двор с послушной скотиной и болванами-скотниками. За границей двор почище, а в остальном мы на равных.

Нобелевская премия Солженицыну. Как с Буниным? Ничего не могу сказать, ибо он лишен слова. Явная подлость – бить поверженного. Если его мужество есть то, что подозреваю, я предпочитаю быть рядом.

Моряки с «Шушенского» пригласили на обед – отзывчивые, признательные ленинградцы. Еще одно объяснение Сталина в «Блокаде», словно он представляет загадку. Загадка в нас самих, но об этом предпочитают молчать.

Общение с людьми, за редкими исключениями, умаляет и искажает меня. Это химера – быть самим собой, ведь общество не выбирают. Всё боюсь успокоиться, не думать, и каждый раз, встречая острую мысль или человека, вижу: мне это не грозит. Беседовать с собой – занятие скучное. Нет живого дыхания, взаимного влечения – всего, что составляет обаяние умного разговора. Иной из них способен далеко продвинуть вперед.

Жажда лучшего проглядывает повсюду. Все хотят сытно и вкусно есть, модно одеваться, обзавестись полированной мебелью и полкой книг. Словом, комфорт и доставок стали непременным условием домашнего очага. Но насколько возросла тяга к устройству личного, настолько охладел интерес к общим делам. Поэтому рядом с комфортом – развал и запустение. В молодых лицах пошлость забивается свежестью и румянцем. К тридцати наружность приходит в соответствие с внутренностью.

Отчего многие страшатся свободы? Она не терпит пустоты, суеты, мелочных интересов, ей мало рабской работы рук и автоматизма. Испытание свободой проходят немногие, располагают ею и того меньше. Я – неисправимый утопист, не прощаю доверчивости и послушания, этих продуктов неразвитости и приниженности.

На семинаре говорили о неизбежности противоречий. Этакой шапкой можно прикрыть всё. Если на противоречия не реагируют, они вырождаются в идиотизм и перестают быть естественными. Есть политики, нет мудрецов.

Партийная вакханалия кончилась, можно отдохнуть от оваций и лозунгов. А ведь они осознают, что жизнь расщепляется и идёт своим руслом, мимо них, и все эти демонстрации от бессилия. Ни к чему серьёзному и разумному эти люди уже не способны, и чем скорее они уйдут – тем лучше.

Из Сибири. Дорогой смотрел на мрачные вокзалы, чёрные деревни, ветхие дома и видел: как необъятна и неустроенна ещё Россия, сколько грубых и нелепых вещей отравляют жизнь народа, оскорбляют и калечат. Где же возникнуть здесь тонкому вкусу и чувству прекрасного? Страдания Христа нейдут на ум, когда перед глазами муки миллионов, так призрачна одинокая жизнь, а катастрофы вызываются человеческими руками.

Почему мне так трудно? Я на всех ветрах, не укрыться, всё потеряло привлекательность и новизну. В 26 лет начать жизнь заново нельзя, но продолжать достойно необходимо. Утешаюсь тем, что не один, много кругом несчастных: не подозревающих, не признающихся или свыкшихся. Их судьба – моя, а благополучных – ненавижу. Много среди них прикрытых мерзавцев.

Это был портовый матрос – долговязый и весёлый, лет 25. Он поселился у хозяйки раньше меня и встретил великодушным предложением: «Ты кто? Экскурсовод? Не встречал таких головастиков. Ладно, занимай хату и разбирай манатки». Так мы сошлись и прожили в одной комнате почти 2 года. Вместе воровали клубнику на загородных дачах, вместе шатались по знаменитой портовой барахолке, вместе пировали. Вечером Леха жарил выловленную с причала длинноносую иглу, а я выставлял бутылку «Столового».

Его жена Тамара жила с дочкой где-то в Ростовской области, в родительском доме, и изредка приезжала в гости. Тогда накрывался стол, супруги не скупясь наливали друг другу, быстро хмелели и начинали обниматься: «Рыбка ты моя. Летушок кареглазый». После длительного обмена нежностями, Леха нетвердо поднимался из-за стола и командовал мне: «Гаси свет!»

Он вставал рано утром, бесшумно собирался и уходил на работу. Однажды, примерно через полчаса, Лёха вернулся с дороги и прошёл к своей тумбочке. Тамара крепко спала, а я спросил: «Ты чего?» Не глядя на меня, Лёха буркнул: «Деньги на обед забыл», – и осторожно прикрыл за собой дверь. «Ах ты, хитрец, – догадался я. – Сам до чужих жён охоч и своей не доверяешь». После отъезда Тамары я упрекнул приятеля в подозрительности, и он не стал запираться: «Понимаешь, когда под боком хорошая баба лежит – почему не взять?»