Игорь Карпусь - Уроки без перемен. Книга жизни

После смены к заводу подогнали грузовик, откинули борта, и с открывшейся площадки я нерешительно и смущенно произнес: «Я к вам пишу – чего же боле?» А через год, тихой кроткой осенью, на древней владимирской земле я встретил свою Татьяну.

Шли годы. Из ученика я превратился в учителя, но по отношению к Пушкину остаюсь робким почтительным учеником. Нередко ловлю себя на том, что пытаюсь найти в Пушкине своё, а в себе – пушкинское. И с грустью отмечаю, что сходство не затрагивает главного, определяющего. И вокруг себя вижу немало именитых умных людей. Слушаю их рассуждения, споры и думаю: «Э, брат, так и я могу. Далеко тебе до Пушкина». Поражают его всеохватность и всепонимание. Как легендарный Мидас, он превращал в чистое золото поэзии и житейский мусор, и кровавые драмы истории.

Бывают часы изнурительного разлада с самим собой, ощущения своей ненужности и бесполезности. Что я принёс в мир, нашёл ли своё место, любезен ли людям? Беспощадный внутренний дух отвечает: нет, нет и нет. Как-то на лесной тропинке, когда нерадостные думы обступили со всех сторон, в поисках спасения губы непроизвольно прошептали: «И меж детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он».

Вот оно, искомое! И Пушкина обуревали сомнения, и его лучезарный гений метался в поисках смысла. Да и не может человек иначе, если погружен в «заботы суетного света». Есть ли выход из гнетущего состояния? Есть, и Пушкин его хорошо знал: «Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется…» Чем бы ни занимался, даже наедине с собой, не уставай творить. Когда вхожу в класс и вижу 30 пар внимательных глаз – происходит чудо. Душа сбрасывает ветхие покровы обыденности и воспаряет, «как пробудившийся орёл». Нет за окнами дождя и снега, потока автомобилей, людской толчеи; отступают заботы, обиды, боль, тоска. В едином порыве мы устремляемся к вечным загадкам мироздания. Спасибо тебе, Пушкин. Ты научил меня слушать голос моей Музы и, наперекор всему, следовать её велениям.

Через 30 лет с наслаждением перечитал дневник Герцена. Когда теперь славословят Самиздат, диссидентов и тогдашних «властителей дум», я задумываюсь: почему я прошёл мимо них, о многих даже не слышал, влияния – никакого. А между тем, шёл в нужном направлении и многое понимал верно. Меня умудрили и вынесли история, классика, Герцен, Чаадаев, Писарев, Толстой, Щедрин – их разносторонняя культура, до которой далеко нынешним, их «движенье умственное, беспокойное, ищущее разрешений…» Вся русская литература с возвращением капитала стала вдвойне актуальной, потому что по-прежнему отсутствует второе слагаемое – зрелость, культура. Объясняя своё время, Герцен лучше всех диссидентов объяснил и моё, наложение полное. Как будто дух его явился посреди выжженной пустыни и сказал: я это уже пережил и знаю, пойдем за мной: научу и предостерегу. Я пошел и иду до сих пор, дух не отлетел и напоминает: продолжение мне тоже известно, и через эти искусы я прошел, но не остановился; следуй за мной дальше. И надо идти, хотя сама история устала и спотыкается, как пьяная баба. «Наши внуки увидят». А внуки видят то же самое, что и пращуры.

За 6 часов перечитал «Остров сокровищ», славная книга: возбуждает тоску по прошлому. Все наши романтики в искусстве – последние его отголоски. С годами чтение станет ещё слаще и приманчивей, потому что никак нельзя вернуть утраченное. И пираты для нас уже не злодеи, а наша невосполнимая частица.

Юбилей Фета его почитатели отметили задушевно и негромко. Не было привычных для больших поэтов славословий, торжеств, памятников, но не потому, что имя Фета малоизвестно. Просто сам характер его жизни в поэзии таков, что не терпит над собой никакого насилия – ни доброго, ни злого. Человеку чуткому и душевно одаренному фетовская муза сама привыкла открывать свои тайники. Её искренний и чистый голос породил эхо редкостной поэтической силы, а наши времена подтвердили её нетленное обаяние и глубину.

Фет познал сполна холод отчуждения современников. Немногие из них, в том числе и Толстой, понимали, что с приходом Фета в мире поэзии заполнилась зияющая пустота. Впервые так ясно и точно строфы поэта вывели наружу изменчивый и бездонный мир души, обозначили все её колебания и переливы. Нить живописных строк тянется свободно и непринужденно, и каждая – драгоценное мгновение жизни. Кому не знаком хаос внутренних переживаний и ощущений, а Фет ведёт себя в нем как властный и зоркий хозяин. Ничто не ускользает от его внимания, перо художника заключает в словесную оправу даже мимолётный порыв.

Половодье дум и чувств поэта приводит современного человека в смятение. Перед ним вдруг открывается простор, который он по незнанию искал совсем в другом месте. Встреча с Фетом подобна прозрению. После него невозможны успокоение, самообман, будничность – «весь этот тлен, бездушный и унылый». Потомки признали Фета кровно своим. Он верил, что придет пора, когда истинные потребности человека вытеснят в нем все вынужденное и преходящее. 1970

Книга Станиславского – упоительный рассказ с детства очарованной души. Ребенок должен на заре проиграть уготованную ему жизнь, в этом назначение детства. Иначе впереди прозябание.

«Гамлет Щигровского уезда» и поразительное сходство с записью 1967 и настроением последнего времени. Действительно, не оригинал: «…на серединке остановился: природе следовало бы гораздо больше самолюбия мне отпустить либо вовсе его не дать». Отсюда всё и идёт. Да неужто мне определена его судьба? Жизнь проходит мимо, а я не умею, не могу войти в неё. Правда, я и сам никуда не рвусь – это утешает.

Дивная «Ночь» Бунина, где человек и природа – одно нераздельное. Среди неумолкающих движений, колебаний и изменений природы течёт такая же своенравная, неуловимая, иссушающая мысль ни о чём и обо всем.

«Мастер и Маргарита» – вещь на века. Роман заболтанный, расхватанный на фразы и выхолощенный, как всё, что пытаются сделать модным. Он в тысячу раз злободневнее именно сейчас, в разгар рыночного психоза, потому что следует сатирическим руслом и жалит всё человечество – низменное и мелкое в утробных запросах. Ему Гоголь – дедушка, а Свифт – отец. Мистика Булгакова реальна, а реальность отдает мистикой. Предмет романа совсем не советские будни, а идиотизм и бессмысленность повседневной жизни рода человеческого. Не нужен и распят Христос, Бога нет среди людей, и его место занял бессмертный Сатана. Даже он потрясен земной картиной. Он устраивает издевательский экзамен горожанам и видит, что ему нечего делать среди них. То, что должен был выполнить Всевышний, делает Дьявол: уводит с собой пару беззащитных и невинных. Где же взять мазь Азазелло? И еще – в меру сатанизма, которым обладает Маргарита, а не Мастер. Спаситель же пригревает непротивленца Пилата.