Игорь Карпусь - Уроки без перемен. Книга жизни

Язык Солженицына тяжел, нарочито старомоден, продираешься медленно и с потерями. Конечно, наложил печать Гулаг, но гордыня неуместна и в этом случае. А рядом – Зайцев, без тени исключительности, преувеличенной скорби и суровости, с мягкой печалью и необъятной отзывчивостью, как его любимый Сергий. В его невесомой прозе – последний эпический век на Руси, от «Сельского кладбища» до «Степи». А дальше распад, безумие, скольжение в бездну.

«Мелкий бес» ранит навсегда. Его нельзя читать в юности, а понять можно, только пожив, насмотревшись и намучившись. Давно открыто, что оправдать существование может только золотой век, а неизменно выскакивает и хохочет над нами вездесущая недотыкомка. Апогей рутины и абсурда, из которых выход для большинства – могила. Единственное, что разбудило давние переживания – это история юной пары: чистая, нежная и ароматная, без притворства, грубости и расчета. У нас с Ритой было так же. 19-летний дичок и 22-летняя самостоятельная девушка; восторженность одного и спокойное, обдуманное чувство другой; желание и неготовность к плотской близости с моей стороны и сознательная отстраненность – с её. Если бы она, в силу своего превосходства, проявила инициативу, как Людочка Рутилова, наша жизнь повернулась бы по-другому. Но Рита предпочла остаться на высоте безукоризненной порядочности, а во мне не разглядела надежного спутника-мужа. И оказалась права, мужа из меня не получилось.

«Лето Господне» захватило до донышка. Медленно, постепенно втягивался в повествование, вначале раздражали подробности и широта описаний, пока не понял, что в этом вся прелесть книги. По-другому не воссоздать в слове наполненность, зернистость, многоцветье московской жизни. Мастер сознательно выделяет дорогие ему линии и узоры и убирает, разглаживает чуждое ему. И засверкала самородная православная, разгульная и работящая, восторженная и земная Русь. Здесь и намека нет на маету, бесцельность, скуку, томление – всё, чем мы переполнены. И скажи высокоумный Бердяев филёнщику Горкину или приказчику Василию Васильевичу о том, что для него философия дороже жизни, они посмотрели бы на него с подозрением. Народ так устроил жизнь, что смысл её был определён навечно и заложен в том, как в положенный срок пекли куличи и пасхи, мочили яблоки и солили огурцы, заготавливали лёд, крестили и женили сыновей, праздновали именины, совершали крестные ходы, катались с гор и, само собой, рубили избы, возводили храмы, сплавляли лес. Душевная бодрость после такой книги и – боль, что не защитили себя, а сожгли на вселенском костре: расплата за патриархальность, беспечность, наивность сознания. Конец печальный и безнадежный – смерть отца, хозяина, мастера, раба Божьего Сергея, а с ним и всего русского мира.

Нельзя жить умом и талантом одного человека, непрочное и зыбкое это удовольствие. А мы прожили так тысячу лет и ещё просим: «Дай, хозяин, разговеться, накинь гривенник для радости».

Естественное чувство гадливости у Щедрина к напирающим Колупаевым и Разуваевым; честного, культурного, бессребреника – к стяжателям, прохвостам, сластолюбцам. Во времена Щедрина они таились в складках крепостничества, спустя век – в щелях социализма, и когда рухнуло то и другое, вылезли на свет и плодятся, как клопы. Чем лучше чумазых коммерсантов чумазые учителя, журналисты, актеры, программисты, профессора, слесари и т. д.? Да хотя бы тем, что загнивают только сами, а владельцы капиталов пускают гниль в подвластную среду.

Опалённый, бьющий наотмашь Зубакин, раздавленный режимом: «Молчи, моё сердце, молчи, Мы сами свои палачи». Светоносная личность, разбрасывающая направо и налево брызги своего гения, нисколько не заботясь о славе. А что мы о нём знаем, кроме скупой публикации? И потому кормимся непристойными шоу и политическими скандалами. Уж насколько слащавой и навязчивой была советская масскультура, но там была хоть какая-то подделка под золото. В рыночном ширпотребе, кроме пошлости и бесстыдства, ничего нет.

Встреча новороссийских экскурсоводов с Ф. Монастырским, комиссаром 83-й бригады морской пехоты и малоземельцем, автором книги «Земля, омытая кровью». 1967

Солоухин: «Не знаю, чем объяснить, но посмотрите, сколько песен сложено в народе про Стеньку Разина, про его удаль и разбойничьи похождения, и нет ни одной народной песни про Пугачёва» («Камешки на ладони»). Объяснение простое: невежество или предвзятость писателя. Открыл бы любую хрестоматию и увидел: песен о Пугачёве – донских, волжских, уральских – не меньше. Как же иначе? Пол-России пошло за ним, «от Сибири до Москвы-матушки, от Кубани до муромских лесов».

Мельников-чародей, 4 тома и все безупречным русским языком. Конечно, возьми он другую тему, героев, обстановку – пришлось бы и языком поступиться. Ведь у Пушкина, Тургенева, Толстого язык европейский, и только у Мельникова, Шмелёва – это нетронутый заповедный материк. А идея вечная и грустная: раздельность божьего и мирского, служение тому и другому по их законам: согрешу и покаюсь.

Громада «Обломова» – вся жизнь, весь человек. Но интересней других женщины, так бы и назвал: «Две женщины». На одном полюсе Ольга, на противоположном – Агафья, насквозь земное существо, и выписана теплее и сочувственней, а в конце романа она поднимается выше Ольги. Та смотрит мимо мужчины, вдаль, где нет ничего, или хочет переделать спутника, поэтому любовь её скоротечна, несёт прикладной характер. Такие вечно любят свою мечту и самих себя. Агафья любит Обломова без притязаний, целиком и безоглядно, ничем не жертвуя, ничего не отбирая. На наших глазах совершается чудо: домашний талант хозяйки наполняется радостью любви и нежно обволакивает всё существо любимого человека. Эта женщина преображается, не ломая себя. А Ольга остаётся в зыбкой облачной стихии, где всё неразличимо и смутно, ей важно «не состариться» – детское заблуждение многих женщин и вообще людей. В погоне за новыми картинами, впечатлениями и прочими призраками они действительно «не старятся», а просто останавливаются в развитии. Одна полоса вытесняется другой, один человек – другим, одно увлечение – вторым, третьим: как вода из худого ведра постепенно понижает уровень. К концу жизни ничего не нажито, не усвоено, кроме последних кусков и эпизодов.

Что же такое обломовщина? Насмешка и торжество над сальной прозой жизни: добычливостью, подсиживанием, изворотливостью, хитростью, скопидомством… Это выход за круг ежедневной обрядности, полнота и величие олимпийского спокойствия, взгляд сверху на всё, что лежит дальше дивана. Многие ли способны свой халат поставить вровень со всеми приманками мира? Только разночинец, замордованный борьбой за кусок хлеба, может возненавидеть обломовщину, но он же и отдаст должное её самоценности, как оборотной стороне отупляющей гонки за успехом. Каждый в душе более или менее Обломов, но не каждый наденет его халат.