Иван Куницын - Жил Певчий…

Расправа заняла минут девять…

Наконец, стихло. Бойцы отлежались. Тихо переговариваясь, ощупывая себя, поднялись. Побрели через кусты с обугленными бабочками к уцелевшим грузовикам, подбирая своих.

И вот тогда перезаряженные «Кентроны» ударили вторым залпом – в середину колонны.

Врезали нам по самое горло. Люди валились десятками. Высокая трава опять полыхнула, кусты затрещали в огне, раненые вопили…

У реактивной установки «Кентрон» всего лишь шесть стволов, работали по нам две установки, сделали два залпа. Значит, только двадцать четыре ракеты. Каждая весит тридцать семь килограммов. Унитовцы все грузы переносят пешком на себе. Снаряды тащили километров двести по два человека на штуку, ещё человек по десять на каждую, катили пусковые установки. Разведка, радиостанции, провиант…

«Диких Гусей» было не больше десяти – они десантировались, всё спланировали, сделали свою часть работы и первыми ушли, оставив одного прикрывающего.

Вот те на! Получается – всего лишь рота оборванных полуголодных ребят остановила тяжёлую пехотную бригаду с десятью бронированными боевыми машинами пехоты, лучшими в мире, батареей 122-миллиметровых гаубиц, бьющих снарядами почти с меня весом на 17 километров, дивизионом реактивных установок «Град», выстреливающим по 60 ракет, в два раза мощнее, чем у «Кентрона», за один залп, полусотней грузовиков, десятками вездеходных УАЗов, а главное – с двумя с половиной тысячами бойцов (ну, уже человек на триста меньше)… А ещё один убитый белый военный советник и другой, повредившийся умом.

Это был разгром…

Жоануш скользнул ладонью по моей бритой голове. Погладил, что ли? А где фуражка?

– Иван, вон идёт комбриг, будет спрашивать у ваших совета. Скажи своим, чтобы приказали бросить всё ненужное и гнали бригаду вперёд по этому асфальту. До реки ещё сорок-пятьдесят километров. Без воды погибнем. Дня два-три, не больше… Сейчас пришлю Лушту. У вас осколок мины в ноге.

Иван по-португальски как раз Жоануш. Тёзки, стало быть.

И тут опять ударило по ушам – прямо над дорогой, на высоте пятьдесят-семьдесят метров, чтобы «Стингерами» по ним не успели прицелиться, промчались два наших МИГа. Я увидел короткое бордово-голубое пламя в их хвостовых соплах, почувствовалось, как лицо обдало жаром. Какое же это счастье – поверить, что нас прикрывают!

Первый, ревя турбиной, ушёл влево, второй, почти не слышно, свернул направо.

И вот рванули слева две двухсотпятидесятикилограммовые бомбы. Земля дрогнула. С колёс нашего БТРа посыпалась краснозёмная крошка.

Нашёл, значит.

Второй МИГ развернулся, и минут через десять нас опять тряхнуло.

Когда подбежал Лушту, единственный врач нашего бригадного госпиталя, я уже распорол штанину и прижимал тампоном из ранпокета глубокую, до кости, ссадину от осколка мины нашего же миномёта. С Лушту я дружил, его в бригаде называли колдуном. Мы знали, что он часто ходит за линию охранения собирать лечебные травы, а заодно подлечивать и унитовцев. Я обрадовался, увидев его, но мне стало стыдно, что такого человека прислали ко мне из-за чепухи, когда у него было уже несколько десятков по-настоящему раненых. Он отрезал-таки мне штанину, стремительно сделал прекрасную прочную повязку, левую ладонь положил мне на затылок, правым кулаком упёрся в мой лоб, упруго сжал, колдун-банту, улыбнулся, прокричал:

– Жоануш, Ва-а-ня, всё будет хорошо!

И побежал назад к своим раненым.

И тут подлетели «Алуэты», сразу три. Они грохочущими пропеллерами втирали оставшихся на поле боя бабочек в траву и землю. Как же спокойно стало на душе. Вертолёты – это надежная поддержка. Не наши здоровенные, которые неуправляемыми реактивными снарядами наведут бестолковой жути и подставят свои беззащитные бока под «Стингеры», а вот такие – маленькие, вертлявые, умеющие летать и хвостом вперёд, и боком к земле, и пузом назад, и между деревьями.

Зависли над нами, метрах в двадцати, опять разрывая уши – треском двигателей. С обоих бортов торчат крупнокалиберные пулемёты. Пилот первой машины задрал вверх хвостовой винт, потом, прижав руку к горлу, к переговорному устройству, что-то прокричал, обернувшись в боевой отсек, ещё чуть спустился, и через пару секунд в низко повисшей над нами выпуклой пластиковой сфере я увидел лица и пилота, и стрелка. Винт обдавал нас струями жаркого воздуха, жёсткой колючей травой, ветками, царапающей пылью красной земли, но вертолётчики смотрели именно на нас, белых, и не поднимались выше. Повернулись лицами друг к другу о чём-то переговорили через шлемофоны, захохотали, как дети, и оба начали махать руками и тыкать пальцами – мне!

Два других борта, обогнув слева и справа первую машину, пошли вперёд, над горящей колонной.

Меня подташнивало, противно саднило ногу, вокруг воняло гарью и смертью. И вдруг я их узнал – да ведь с этими ребятами я летал, когда воевал на юге, в провинции Уила, против батальона «Буффало»!

Тогда этот самый пилот – хоть убей, не помню его имени, разрешил мне пострелять. Меня с оказией перекидывали из одной бригады в другую заменить переводчика, заболевшего желтухой, а их вертолёт как раз послали туда за каким-то важным пленным. Я впервые летел на «французской легенде», на заднем сиденье, пристёгнутый двумя ремнями безопасности. У боевых «Алуэтов» нет дверей, налево и направо торчат пулемёты, называются, правда, 20-миллиметровыми автоматическими пушками.

Кричать без шлемофона в грохоте двигателя бесполезно. Я начал стучать ногой по алюминиевому полу. Пилот как раз виртуозно проскочил между двумя высоченными эвкалиптами, от рёва двигателя и вихря винта с них посыпались отжившие уже своё потемневшие чешуйки, резко бросил машину вдоль склона холма вниз, к озеру, закрутил над головой кулаком, как футбольный болельщик и, видимо, почувствовав вибрацию пола, оглянулся. Я отдал ему честь, показал пальцем на пушку, задёргал руками, изображая, что стреляю: «Можно?»

Он что-то сказал через шлемофон стрелку. Тот резко обернулся крупноватым для «Алуэта» телом и засмеялся. Когда круглолицые негры смеются, это – белые зубы под белыми глазами и несколько морщинок. Правой рукой он открыл что-то под своим сиденьем и вытащил такой же жёсткий корсет от перегрузок, в которых были они сами.

Стрелок, я обратил на это внимание ещё на земле, перед самым взлётом проверил, как пристёгнут к пилотскому креслу командир, сильно дёрнув за перекрестие его ремней, а сам прищёлкнулся к толстому стальному тросу под потолком, когда машина уже была в воздухе. Теперь он прицепил к этому же тросу корсет для меня, сделал, упираясь в крышу и борт, два быстрых шажка и отстегнул мои ремни безопасности. Запеленал в гибкую броню, стянувшую тело от копчика до затылка, быстро и почти не больно, притом, что застёгивается эта полезная, но неудобная вещь – сзади. Всего-то повертел меня сильными ручищами влево – вправо, вдавил розовой ладонью мою голову в плечи, чем-то пощёлкал ещё возле шеи и в паху, опять прижал ремнями к жёсткой спинке: стрелять удобнее сидя.