Марк Каплун - И я решил рискнуть…

С того памятного дня ко мне стали относиться очень бережно, особенно что касалось моего заикания. На занятии «подготовка к школе» воспитательница разрешала мне не читать вслух или читать простые тексты что-то типа «мама мыла раму». Я же, когда был один, читал тексты нараспев, как учил дядя Жора. Так получалось хорошо, и это укрепляло мою волю и веру, что болезнь можно победить.

Приютила нас дальняя родственница, которая кроме комнатки в десять квадратных метров имела еще не всегда трезвого мужа и двух детей школьного возраста. Как мы размещались в такой тесноте – не знаю. Дети спали на полу, Мама – на небольшой кушетке, впритирку с кроватью, на которой спали хозяева. Все остальные удобства – на дворе. Но мы все это воспринимали как обычное явление, не было чувства стыда за такой скотский быт. Так жили все, и люди приходили на помощь друг другу. Город был весь разбит, а бездомных я не видел.

Вскоре для меня с Мамой произошли два радостных события – Маму восстановили в армии, присвоив ей звание лейтенанта, и взяли на работу в областное управление МВД в отдел кадров. Она должна была выполнять ту же работу, которая ей была хорошо знакома по Казанскому танковому училищу. Второе событие – Маму восстановили в правах на жилплощадь, которую мы занимали до войны. Правда, мы раньше занимали все три комнаты в квартире, а теперь только одну, но это было счастье неописуемое: я спал в своей кровати, один, не опасаясь крыс, которые то и дело стучали лапами по дощатому полу и всю ночь грызли что-то. Когда спал на полу, я все время боялся, что крысы откусят мне нос, поэтому всю ночь натягивал одеяло на голову, спасая свой нос от крыс.

Эти памятные дни 1946 года были так насыщены, что в их водовороте Мама как-то ослабила давление на поиски врача-волшебника, исцелившего бы меня от заикания навсегда.

Кормили нас в детском саду отчаянно плохо: не в смысле плохо готовили, кто думал тогда об этом, а в смысле мало было на тарелке. Мы как голодные волчата набрасывались на еду, и уже через минуту тарелки были пусты, и мы крутили головами в поисках еще чего-нибудь. А этого «еще чего-нибудь» не было, и воспитатели спешили нас отвлечь от мыслей об еде играми. Надо признать, что это плохо удавалось им: мысль о кусочке хлеба или ложке сизой перловой каши заставляла наши желудки выдавать такие рулады, что твой симфонический оркестр. Тогда я понял, что голодуха – одна из самых страшных бед человечества, потому что низводила Homo sapiens до животного состояния. Как курица, которая все время чего-то ищет. чтобы клюнуть, так и мы вечно голодные все время были в поисках пищи.

Была у нас в группе девочка, которая как-то странно ела хлеб – она его не откусывала, а лизала. При каждом прикосновении к хлебу она строила гримасу наслаждения, закатывала глаза, издавала сладостное урчание. Я уверен, что она также, как и мы, готова была не то что съесть, а моментально проглотить этот вожделенный кусочек хлеба. Но она смотрела на него и была счастлива. Мы же считали, что она сыта и намеренно дразнит нас самим видом несъеденного хлеба.

В первый послевоенный год голодно было везде, но то, что творилось на Украине, трудно описать словами. Улицы городов были заполнены людьми измученными, опухшими от голода, на тротуарах сидели не дети, а живые скелеты. Жители деревень спасали своих детей от голодной смерти. Причем, они не ожидали помощи от государства, потому что если бы оно очень хотело помочь людям, то сделало бы это раньше, не доводя своей жестокостью, своим равнодушием к судьбе народа, одержавшего великую Победу. Горожане делились с ними последним. Бродили в поисках пищи и пленные немцы. Ходили практически без всякого конвоя и им тоже кое-что перепадало от сердобольных горожан.

Вот любопытный эпизод. Мой товарищ по коммунальной квартире Алик ушел в школу голодным. Его мать попросила меня отнести в школу ему морковку, потому что больше в данный момент у нее ничего не было. Я взял морковку за зеленый хвостик и пошел. Школа была совсем рядом, за углом. Вдруг как раз из-за этого угла вывернула небольшая колонна пленных немцев. В первом ряду шел высокий, худой немец в очках. Когда они почти поровнялись со мной, я заметил, что немец отделился от своей колонны и направился ко мне. Его взгляд приковала моя морковка, и он, как загипнотизированный, смотрел на нее. Внезапно его рука, прочертив в пространстве прямую, потянулась к морковке, а глаза его в упор сверлили меня. Через мгновение немец уже хрустел морковкой, а я остался в дураках и еще оставил друга голодным. Мне еще раз пришлось встретиться с пленными немцами. Но об этом потом.

В детском саду меня практически носили на руках, поэтому ходил туда с удовольствием. Я видел, как провожали нас любопытными взглядами мальчишки с нашего двора, когда Мама вела меня за ручку в садик. Однажды утром Мама вдруг остановилась, подошла вместе со мной к ним и, ласково улыбаясь, сказала: «Вот ваш новый товарищ, мы только приехали из эвакуации и поэтому у него еще нет друзей. А вы понимаете, как плохо без друзей? У него небольшие затруднения речи, так вы не обращайте внимание. Он носит везде с собой кусочек бомбы – подарок немецкого летчика, который бомбил наш эшелон». При этих словах Мамы глаза ребят округлились, а в рот можно было въехать на грузовике с прицепом: это же тебе не киношные взрывы, а вот реально стоит пацан, который видел немецкие самолеты, видел настоящие танки, и что за подарок немецкого летчика, который эта малолетка всегда носит с собой?

Что надо мне сделать, чтобы стать своим? Если что-то не так – во дворе начнется малая война. Сначала будут каждый день бить, отнимать съестное и т. д. Двор – это не столько место проживания, сколько место воспитания. Во дворе были свои законы, которые никто из дворовых ребят не смел нарушать. Иначе… побьют очень больно и унизительно. Потому надо будет обьяснить родителям происхождение фонаря под глазом, разбитый нос и другие прелести дворовой жизни. Дворовое воспитание, как следы от оспы, на всю жизнь оставляет свои метки: никто не станет бить лежачего или бить до первой крови и т. д. Таким было мое первое знакомство с дворовой компанией. Первая свая в фундамент наших добрых отношений с дворовыми мальчишками была вбита. Главное было не испортить все нашими действиями.

Жителей нашего двора объединяло одно – беспросветная нищета. Редко кто из родителей, ложась спать, с радостью думал, что сегодня, слава Богу, накормил свое чадо досыта.

На следующий день, в воскресенье, Мама дала мне черную горбушку хлеба, политую каплей подсолнечного масла и выпустила во двор. Там ко мне моментально пристроился загорелый до черноты пацан со словами: «Чур, я первый за хозяином, – скороговоркой прокричал он, – и вслед за мной откусил от горбушки. Через мгновение в очередь за девятым стал десятый, но ему, к сожалению, не досталось. Но он, судя по поведению, не очень огорчился – ведь укус от горбушки он проиграл в честной борьбе. В то мгновение я еще не понимал, что разделить хлеб можно только с товарищем, что это знаковый поступок, что я принят во дворовую компанию. Кто-то даже полюбопытствовал, на каком месте в футбольной команде я бы хотел играть. «Конечно нападающим», – ответил я. «Вот и хорошо, я тогда перейду в защиту», – ответил с кислой улыбкой любопытный. Все мальчишки мечтают забивать голы, а тут такое самопожертвование – добровольный переход в защиту. И все ради какого-то семилетнего шкета, потому что в команде были ребята старше меня на три-четыре года и всем безумно хотелось играть в нападении.