Виктор Бейлис - Дьяволенок Леонардо. Рассказы и эссе

!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Ах, что это было за счастье. Все мгновенно опьянели, еще до того, как поднесли что-либо ко рту. Мы разобрали шайки и разобрались по отделениям, затем мы встретились в сауне, потом, подталкивая друг друга, мы съезжали по желобу в озеро и плавали в нем, раздвигая кувшинки руками. Наконец, собрались за столом в банкетном зале. Открыли бутылки, нарезали угря и огромные помидоры, разделали копченых кур. Дети прыгали и визжали, родители произносили тосты и опорожняли стаканы. Врубили музыку и организовали танцы (у детей это были пляски). Вконец окосели, и тут Феллини, про которого все забыли, обращаясь к четырнадцатилетней девочке, сказал:

– Tu, piccola, vieni qui!

И, когда та подошла, взял ее за плечи и стал шептать:

– Mi face…

– No, no, signor, no… sono vergine…no…

Не знаю, чем бы все это могло кончиться, если бы не произошло неожиданное, вернее то, что почти каждый из присутствовавших в бане так или иначе мог ожидать либо же тем или другим способом примериваться к ситуации, возникшей в ту минуту, а, впрочем, все-таки всегда и для всех огорошивающей. Короче, дверь рывком отворилась, и на пороге выросли трое мужчин. Стоявший впереди весело и чрезвычайно отчетливо, как бы представляясь иностранцам, произнес:

– Константин – Георгиевич – Брежнев.

– Константин Георгиевич – это Жуков, – отпарировал наш бывалый хозяин, – или нет, Жуков – Георгий Константинович, а Брежнев – это Леонид Ильич?

– Он имеет в виду, – вдруг совершенно чисто по-русски сказал Феллини, – «Коммунизм – Гестапо – Блядь».

– Вот товарищ правильно понимает, – одобрил незнакомец, – и резко скомандовал: Всем в машину!

– Я сказал: всем в машину! – пресек он наши попытки натянуть на себя какую-нибудь одежду.

Мы стали выходить по одному, но…

Я вынужден на этом месте оборвать рассказ.

Я записал, как вспомнилось, но, проанализировав написанное, нахожу, что сработала не столько житейская память, сколько беллетристическая (оставим сейчас в стороне эстетский разговор о том, какая из них точнее и что из них есть память сердца). Словесность требует драматизации. Сюжет имеет свойство самозакручивания. Будем считать, что я указал на возможность такого поворота. Но я ведь обещал голый мемуар и хочу сдержать слово.

На деле, я думаю, КГБ, если и интересовался нами, то не настолько, чтобы портить нам культурный досуг и нескромно заглядывать в нашу феерическую баню. Даже, напротив, один из нас, профессор 3. отказавшийся присоединиться к нам в нашей поездке, пустил на следующий день словцо, что вот, мол, оно и видно, что диссиденты и коммунисты из одной шайки… моются.

Впрочем, вот еще одна аберрация, исправление которой не слишком существенно для сюжета, но значимо для безупречной достоверности рассказа. Слова и впрямь были сказаны, но не профессором 3. – тот уже был вне советской юрисдикции, – а профессором 4, который стал верховодить в отсутствие профессора 3. И уж чтобы совсем точно: никаким профессором профессор 4. не был, но, пожалуйста, разрешите мне все же продолжать именовать его именно так. Он много и со вкусом учительствовал, при случае принял бы (и, вероятно, еще примет) степень доктора Honoris causa Кембриджского или какого другого прославленного университета, пусть будет профессором 4.

Профессор 4. умел красиво говорить, как бы слушая свои рассказы со стороны, отмечая эстетические достоинства собственных повествований и даже успевая ими полюбоваться. Случалось, он обрывал новеллу в неожиданном месте, досадливо морщился и объяснял: «Нет, так нельзя, пуанта нет!» А на следующий день торжествующе и величественно: «Есть пуант!» – и рассказывал совершенно другую, еще более правдивую (потому что с пуантом) историю. Истина была ему открыта, и, читая в ней, как в книге собственного сочинения, но при этом имея в виду Книгу, он мог твердо обо всем и обо всех судить, вернее, всех судить – и без колебаний, свойственных тем, кому не было откровения.

Феллини он не любил давно, а встреча с ним только подтвердила его убеждение в том, что режиссер – «мошенник, фигляр и, главное, безбожник». Он не отрицал некоторого артистизма в итальянце, но приписывал это этническому своеобразию и личному сатанизму. Случай в бане он как раз и объяснял присутствием среди нас Диавола.

На следующий после матча и банного счастья день я был еще полон, как трамвай, воспоминаний о вчерашнем (почему-то только о бане, о футболе странным образом никто никогда не вспоминал, я сам припомнил, лишь когда засел за мемуары, и даже не уверен, что кто-либо согласится подтвердить мой рассказ). Я отправился в магазин за провизией, обдумывая всеобщий экстаз от посещения злачного местечка партийной элиты и рассеянно глядя по сторонам. Краем глаза я заметил, что ко мне присоединились рыжие близнецы, и мы молча пошли рядом. Затем я издалека разглядел ладную фигурку Гунты и пожалел, что не успел с ней познакомиться – она мне очень понравилась, когда стояла под деревом в миг одержимости Эгона.

– Конджо сет, айделлем? – сказал один из рыжих.

– Ышши, – горячо откликнулся я, – бэттам!

– Шермута! – презрительно произнес второй близнец.

И тут мое сознание прояснилось.

– Прохвосты! – взвизгнул я, – на каком языке вы разговариваете?

– На том же, что и ты, – удивились братья, – на амхарском.

– Черт побери, но мы же не учились вместе в Институте восточных языков, да вас и на свете еще не было!

– А что ты так кипятишься? Что такого мы сказали? (Да, я, кажется, должен объяснить, что же было сказано? Думаю, не все могут изъясняться на языке Эфиопии так, как это умели близнецы. Просто мое тогдашнее изумление превосходило ту оторопь, с которой отвечают мне эфиопы где-нибудь в парижском или франкфуртском метро, когда я обращаюсь к ним на их языке. В переводе на русский вышеприведенный диалог выглядит так:

– Красивая женщина, нет?

– Да, очень!

– Проститутка!)

Тут Гунта остановилась, поглядела в нашу сторону и, дождавшись нас у магазина, сказала, обращаясь только ко мне:

– Ты на них не сердись: они не понимают сами, что говорят. («Конечно не понимают, – внутренне согласился я, – они же говорят по-амхарски). Тем более, – добавила Гунта, – что они, кажется, говорят по-амхарски.

И, повернувшись к близнецам, она с легким латышским акцентом спросила:

– Амарынья йиннаггераллю вой?

– Ауо, ыннаггераллен, – мрачно ответили рыжие в унисон.

– Ну, вот видишь! – широко улыбнулась Гунта и прощальным жестом взяла меня за руку – не открытой ладонью, а согнутыми пальцами сжала пальцы моей левой руки.

И ушла…

……

Близнецы смотрели на меня, черт побери, глумливо!

…

Глумливо…

Мне поручили найти место для пикника, и я ходил по лесу и по дюнам, отыскивая подходящую поляну, где можно было бы разбить палатки, устроить состязания в стрельбе из луков, накануне тщательно изготовленных сыном из орешника, как следует, полакомиться и с разбегу окунуться в море.