Антон Уткин - Вила Мандалина

Несколько дней держалась солнечная погода, но внезапно бухта закрылась дождями. Над крышами поплыл горький дымок буковых поленьев.

В русской семье, постоянно живущей неподалёку, мне сказали, что зимой у их соседей, бывших в отлучке, выкопали молоденькую пальму lepesa hamaerops, розы и что-то ещё. До этого мне и в голову не приходило, что можно воровать растения.

– А что здесь удивительного? Живут небогато. Каждый евро на счету.

Поначалу я не придал особого значения этим словам. Народу тут хватает всякого, в том числе и настоящих бедняков. Мне приходилось видеть албанцев, бредущих вдоль дороги с мешками лаврового листа; слыхал и о том, что во дворах, оставляемых на зиму, цыгане собирают лимоны. Да я и не видел в этом ничего зазорного. Уже не помню, как там римское право толкует о плодах, но мне казалось куда более несправедливым, что они увядают на ветках, не имея возможности ни с кем разделить своё полновкусие.

Как-то утром заглянул Иво, служащий водоснабжающей компании, чтобы снять показания счётчика. Заметив камелию, он изумился:

– Зачем же такую маленькую? Долго придётся ждать. Взял бы на рынке в Которе приличный куст.

Мне было сложно объяснить не то что ему, но даже самому себе, чем я руководствовался в выборе. В каком-то смысле мне хотелось начать всё сызнова, и этот жалкий росток должен был отмерять вехи нового существования.

– Вся наша жизнь – одно сплошное ожидание, – неожиданно добавил Иво. – Едва родившись, мы начинаем ждать смерти. А чтобы не было так скучно, это главное ожидание заполняется более мелкими.

Я улыбнулся его словам. Я был одинок, и не по причине изгойства или особенно печальных обстоятельств, просто неисповедимыми путями одиночество пришло ко мне раньше, чем к другим. В последнее время ещё несколько троеточий обратились в точки, будто и впрямь приближалась осень и листья отпадали сами собой. В прежние годы невольные взгляды в окна к одиноким старикам рождали вопросы: как они там, в своих стенах, полных отживших своё вещей, пожелтевших фотографий тех, кто был им дороже всего? Но то были праздные мысли, слетавшие с сознания от любого впечатления молодости.

Теперь я это знал, и когда мимо проплывали величавые яхты, их вид больше не звал меня в путь – всё было при мне.

В ту ли ночь после прихода Иво, или около того, мне приснился сон, совершенно отличный от предыдущих. Я стоял на террасе и смотрел под пальму. Откуда ни возьмись в тумане проступил крохотный силуэт, обернувшийся не то старушкой, не то девочкой, закутанной в платок. Я видел, как эта девочка-старушка подкралась к камелии и стала выкапывать её с помощью детской пластмассовой лопатки. Такой я сам играл в детстве, и, кажется, их больше не выпускают. Я окликнул непрошеную гостью, но голос не прозвучал, я попытался двинуться к ней, однако ноги меня не послушались. Не оставляя своего занятия, она обернула ко мне лицо, озарённое виноватой улыбкой…

Утром следов умыкновения я не увидел. Камелия была на месте и своей плотной статью до того напомнила мне девочку из моего сна, что мне даже захотелось повязать ей платочек. Как бы то ни было, этот сон показал мне, что судьба камелии беспокоит меня больше, чем я сам от себя ожидал.

Вскоре, однако, мысли мои были увлечены другим. Редакция одного крупного литературного портала заказала мне статью о писателе, роман которого был выдвинут на престижную премию. Свои произведения писатель являл обществу с большими перерывами, и требовалось напомнить заинтересованной публике о его былых свершениях. Мне приходилось читать этого писателя, и я даже помнил, что ему приписывали как недостаток особенное мастерство в описании природы. В те времена я и сам разделял эту точку зрения, но теперь смотрел на дело иначе: если так уж скучна природа, то не менее скучен и человек. Она по крайней мере ещё умеет хранить спокойное достоинство, человек же не способен и на это.

Прохаживаясь по двору и обдумывая статью, я заметил, что на черешках камелии появились коробочки-бутоны, и остановился, поражённый открывшейся истиной. Итак, она будет расцветать, когда меня уже здесь не будет, будет цвести без меня, и всё, что останется на мою долю – собрать опавшие листья в марте. Ничего, я утешался тем, что зато видел её первый цветок. Правда, его ещё видел пожилой торговец из Требинье, но он уже забыл. Мало ли их проходит через его руки?

Я предполагал закончить статью здесь, во Врдоле, а потом улететь домой.

Тем не менее мысль о том, что камелия в моё отсутствие беззащитна, всё более овладевала мной. В тревоге я размышлял, кому можно доверить её охрану, но из соседей была одна лишь Станка, днём она уезжала на работу в Тиват, а ночью не в сезон тут можно было делать всё, что заблагорассудится, сиди дома хоть десять Станок.

В эту ночь я спал плохо, перебирая различные планы по спасению камелии от воображаемых похитителей, и додумался даже до того, чтобы заключить своё сокровище в клетку, сваренную из железных прутьев.

Но с приходом утра глупости отступили и меня озарила простая мысль – почему бы не остаться самому? В самом-то деле, что такое важное ждёт меня дома? Положа руку на сердце, одни иллюзии, да и тех уже нет. Возбуждённая толчея аэропорта, ложное ощущение причастности к ней, лихорадочное движение больших магистралей, несколько совсем необязательных телефонных звонков, – какая-нибудь неделя, и всё это пройдёт, и опять охватит одиночество, так не лучше ли, подумал я, не поддаваться химерам и переживать его здесь, в унылой темени приморского местечка?

Оставалась проблема с разрешением на пребывание. Можно было поехать за визой в Подгорицу, на что, включая формальности, ушло бы дня два, но можно было просто выехать из страны и тут же въехать с отметкой в паспорте, получив тем самым право на месячное проживание. Ближайшая боснийская граница находилась в полутора часах езды, и я выбрал Требинье, где уже побывал в марте и где купил камелию.

Дорога туда идёт через перевал Грахово, а потом, уже за пограничными постами, за небольшим посёлком с приземистой мечетью, вдоль быстрой горной речки в узком каньоне, и дальше жилья нет до самой городской окраины. По пути я раздумывал, что и как написать о писателе, о котором мне предстояло написать, но заел стеклоподъёмник, встречный ветер хлестал меня по шее, так что ничего особенного в голову так и не пришло.

Было зябко, и я решил согреться рыбной чорбой в ресторане при гостинице, в которой останавливался весной. Официант был тот же, и он тоже меня узнал.

Накрапывал мелкий дождь, площадь была пустынна. Тусклым светом блестели её отполированные плиты. Леопардовые стволы платанов потемнели от влаги. Несмотря на непогоду и своё состояние, я уселся на воздухе под тентом и в ожидании заказа пытался сообразить, изменилось ли здесь что-то с моего прошлого приезда. Кухня была расторопна, и, так и не успев ничего решить, я принялся согреваться острой похлёбкой. Официант исчез в помещении, но спустя минуту появился вновь спросить, всё ли в порядке. Я сделал комплимент повару, но он не уходил и выжидательно наблюдал, как я поглощаю суп. Мне стало неловко, я не понимал, чем вызвана подобная странность и что я должен сделать, но тут он заговорил.