Антон Уткин - Вила Мандалина

Собрав в кулак свою бородёнку, я стал разглядывать её, как обычно разглядывал камелию. Она посматривала на меня испуганно своими дрожащими тёмными глазами. Беззастенчивость моя была за гранью приличий, но я-то знал, что делаю.

– Езжай в Требинье, – сказал наконец я, – к своему отцу. Твой отец ждёт тебя.

Опустив голову, она с улыбкой перебирала монеты в открытой кассе. Просто смутилась и не понимала, что нужно иностранцу. Её напарница, моя знакомая, почуяв что-то необычное, выбрала хлеб подешевле и поднесла его мне, но я столь решительно отвел её руку, что она его выронила. Втроём мы смотрели на лежащий на полу хлеб, наполовину выскочивший из бумажного пакета, и я понимал, что случилось нечто ужасное.

– В Требинье, – гневно повторил я. – Езжай к отцу!

Откуда ни возьмись собрался народ. Из-за стеллажа Роберто высунул своё красное от любопытства лицо, а из соседней пекары явилась хозяйка в сопровождении мужа и двух дюжих сыновей. Меня они знали и не трогали, а только расспрашивали девушек, удивлённо поглядывая в мою сторону.

К тому моменту мы все уже выбрались на улицу из тесного магазинного помещения. Официантки из кафе напротив уже смотрели на нас, пытаясь понять, что такое творится.

Всё это происходило у самого подножия Богородичного храма, возведённого моряками Прчани ещё в XVIII столетии. Он всегда стоит закрытый, и служба бывает только в весенний Юрьев день, но к майским праздникам я уже возвращался домой, так что мне так и не удалось побывать внутри. Чтобы добраться до входа, необходимо преодолеть несколько лестничных маршей, которые после первого пролёта изящным обводом разбегались по обе стороны конструкции. Там, где лестница раздваивалась, у стены, скорбно склонив голову, стоял каменный Иисус. В руках у него было нечто вроде свитка, на котором латынью было написано: Venite ad me, omnes… – ну, это известное изречение из Матфея: придите ко мне, все страждущие и обременённые, и Я успокою вас.

И я подумал, что он и вправду сын Бога, если обладает таким нечеловеческим терпением тысячелетиями ждать, что кто-то постучится в его двери. Я вырвался из кольца окруживших меня людей, взбежал по ступеням и встал рядом с ним, – так в древности искали защиты у алтарей. «Скажи ей», – шепнул я ему. Капли мелкого дождя осыпали наши фигуры.

Принято думать, что народ здесь горячий, но это не совсем верно. Хотя, бывает, и звучат по ночам автоматные выстрелы, вреда они никому не приносят, только баламутят чаек. Убивают здесь редко и совсем иным способом. Так вот. Прежде всего, народ рассудительный. Вот он и рассудил, и рассудил по-своему здраво.

В общем, я оказался на том берегу, в Доброте, в одном учреждении, существующем чуть ли не со времён австрийского владычества, созданном как раз для того, чтобы рассеивать разнообразные заблуждения ума и сердца.

Там меня помыли и помогли убрать всклокоченную бороду. Кроме меня в палате лечился мужчина, которого звали Драган. Драган допился до чертей. Точнее сказать, никаких чертей он не видел, просто забыл, кто он такой. Говорят, что зимой здесь подобное случается. В ненастье со всех сторон закрытая котловина бухты превращается в западню, похожую на чистилище, и часто тем, кто внутри, исход представляется сомнительным.

Мной занималась доктор, имя которой тоже было Весна, а вот фамилию она носила несколько необычную – Подконьяк. Но когда-то эти места считались венецианской провинцией, бывали тут и испанцы, и от того времени осталось много романских фамилий. Например, фамилия Станки была Лаури.

Мы беседовали в светлом кабинете, и в приоткрытое фигурное окно туда долетали звонкие голоса играющих в футбол мальчишек. Руку Весны украшал удивительной глубины аквамарин в серебряной оправе, и во время этих бесед я часто задерживал на нём взгляд. Я ничего не утаивал, потому что таить было нечего. Я рассказывал, что остался из опасений, что зимой, в моё отсутствие, кто-то может выкопать мою камелию. Ей надо дать вырасти, говорил я, так как более или менее взрослый куст выкапывать уже никто не станет. Также рассказал о том, что узнал от официанта из требиньских «Платанов». Кроме того, просил поскорее меня выпустить, потому что, подчёркивал я, мой двор открыт со всех сторон, и камелия под угрозой, и даже просил её съездить во Врдолу и самой убедиться в справедливости моих слов.

Почему-то она благоволила мне, чем-то я вызвал её симпатию, и она не видела во мне мошенника и проныру.

Ещё я спрашивал её, почему мы допускаем и легко принимаем, когда люди ради любимых переселяются в далёкие края, другие оставляют отчий дом во имя идеи, которую, быть может, мы и не разделяем, но их поступки не кажутся нам бог весть чем, а моё поведение, восходящее к столь ясным и простым началам, непременно надо считать отклонением от нормы?

Да, и ещё я обмолвился, что очень хотел бы сообщить чему-либо долгую жизнь.

В конце концов, по её глазам и поведению я догадался, что она далеко не уверена, действительно ли я болен. Как-то она сказала мне прямо:

– Если я не поставлю вам диагноз, то дело может так обернуться, что вам никогда больше не разрешат сюда приехать. – И, помолчав, добавила: – Не знаю, хотите ли вы этого, или нет.

Сигарета, которую она держала той рукой, где красовался пленивший меня аквамарин, повисла в воздухе над пепельницей «Lavazza». Курят тут везде, по-моему, даже в детских кафе.

В итоге я признал себя умалишённым.

Последовало не слишком долгое разбирательство с миграционной полицией. Благодаря великодушной мудрости Весны оно закончилось в мою пользу. Грубое нарушение миграционного законодательства искупалось моим внезапным заболеванием, но в то же время врачебное заключение не признавало его настолько безнадёжным, чтобы лишить меня дееспособности.

Между людьми принято благодарить друг друга за оказанные благодеяния, и, как правило, благодарность носит материальную форму. Но выходит и так, когда любая благодарность была бы до того неуместной, что могла сойти за оскорбление. Это был как раз такой случай. Я был уверен, что никогда больше не увижу Весны, но постоянно её вспоминал, и, возможно, она тоже вспоминала обо мне. И, быть может, это совсем неплохо, когда вы живёте в чьих-то мыслях…

К моему возвращению из Доброты камелия отцвела, и я застал уже только её сморщенные цветы. Собрал несколько коричневых лепестков, подержал на ладони и сильным дуновением развеял их по ветру. Иные краски явили себя из небытия и, головокружительно чередуясь, воздух пронизывали распускающиеся ароматы. Что ж, мы передали эстафету жизни, и я в самом деле испытывал огромное облегчение.

Может показаться, что мне предстояли мучительные размышления о том, что же со мной случилось, но я не считал, что случилось что-то особенное.